Евгений Никитин - Про папу. Антироман

– Заходи, заходи, мы варенье привезли айвовое, очень вкусно! Ниночка, Женя ещё придёт!

Но я не хотел никакого варенья. Я не знал, что судьба готовит мне через 20 лет.

Делать в городке было абсолютно нечего – мы с мамой много гуляли, потом это себя как-то исчерпало. Я пересилил свой страх, постучался к страшным соседям и попросил у них большую шахматную доску, которую заприметил ранее. У меня был привезённый из Москвы сборник партий Алё-хина, составленный Котовым. Я вынес тумбочку на балкон, поставил на неё шахматы и принялся изучать партии.

За этим занятием меня застали прогуливавшиеся мимо домика женщина с сыном, оказавшиеся шахматистами – она была мастером спорта, а сын – второразрядником. Через минуту я очутился у них в гостях: мы сели за стол и стали рубиться в блиц с настоящими часами. Я играл примерно в одну силу с семилетним сыном женщины, но за счёт опыта – мне было 17 – раз за разом умудрялся выигрывать. Я завис там на целую неделю, отвлекаясь только на еду, а временами и голодным, – мы настолько погрузились в игру, что всё остальное стало несущественным.

Мы решали задачи, разбирали дебюты; я травил какие-то мутные шахматные анекдоты, которые то ли где-то слышал, то ли выдумывал на ходу, вроде того, как Петросян, играя с Фишером, шлёпнул его по рукам за то, что нервный Фишер всё время смахивал с края доски несуществующие пылинки; или как Шлехтер во время турнира был укушен в щёку здоровенной пчелой, разъярившись, изменил своему осторожному позиционному стилю и разгромил соперников под ноль. Всё это принималось за чистую монету – у меня появилась репутация человека чудовищных, энциклопедических знаний.

Время шло незаметно. Я полностью ощутил на себе эффект специфической эмигрантской шизофрении, когда люди прячутся от малопонятной, а потому травматичной реальности в какой-то капсулированный мирок, и живут там уютно и безопасно. Я даже не помню, где все эти дни была и чем занималась моя мама – кажется, в течение той недели её просто не существовало. Не было больше никакой Германии, всего этого нарочитого гостеприимства, никаких бараков, переездов, чиновников социальной службы, чужого языка и прочая. Только шахматные ходы.

Был даже такой разговор, прямо во время схватки:

– Что вы будете делать в Германии?

– То же, что и сейчас. Шах!

– А муж у вас есть?

– Какой ещё муж? Это не имеет отношения к шахматам.

– А немецкий вы уже изучали?

– Мне не нужен никакой немецкий. Шах!

– Почему это?

– А зачем немецкий для шахмат?

– Но есть же другие вещи помимо шахмат.

– Мне вполне достаточно шахмат. Всё, что не имеет отношения к шахматам, по-моему, какая-то глупость.

Последний день этого марафона я запомнил надолго. Я оказался напротив мастера спорта: она взяла чёрные фигуры и поставила себе на часах 5 минут, а мне 15. Чёрные избрали Каро-Канн: видимо, мастер-спорта хотела показать своему сыну, почему он продул с этой довольно крепкой защитой в предыдущей партии. Как говорят в книжках, «шла неторопливая, вязкая игра»: я боялся соперника и делал скромные, но разумные ходы, стараясь ничего не испортить. Почему-то моя позиция всё время становилась немножко лучше, и в конце концов непонятным для себя образом я стал доминировать по всей доске. В центре у меня стоял мощнейший конь. На королевском фланге у чёрных была белопольная дыра, образовавшаяся после некрасивых пешечных ходов. Я не знал, как быть дальше, и пожертвовал коня за две пешки, скорее, для того, чтобы произвести впечатление, но мастер спорта неожиданно признала поражение, заметив, что её позиция выглядит совсем безнадёжно. Видимо, за неделю она доигралась с нами до лёгкого помешательства.

Я помню, как, совершенно счастливый, ушёл домой спать. Больше в своей жизни я никогда не побеждал хоть сколько-нибудь сильных шахматистов.

На этом неделя эскапизма неожиданно и навсегда закончилась. Тем же утром соседи попросили меня пойти с ними к местному бесплатному врачу в качестве переводчика. Мы отправились вчетвером: жена, муж, их дочь и я. Врач был прикреплён к лагерю, к нему тянулись очереди, он сильно уставал – из кабинета всё время доносился его громкий раздражённый голос на грани крика. Мы ждали за дверью. Я держался отстранённо, из-за чего внутренне стыдился, так как понимал, что пожилым людям нужно моё сострадательное тепло, – но я ничего не мог поделать, они вызывали у меня страх. Ниночка вела себя смирно и, будучи уязвлена равнодушием, не претендовала больше на моё внимание. Наконец подошёл наш черёд.