Евгений Никитин - Про папу. Антироман

– Я звоню в полицай! – закричал Фридрих.

Изя оделся и вышел во двор. Фридрих запер дверь.

Мы считали, что если Изя вернётся через час, когда все общежитие проснется, то это будет всё же «посещение». Мы открыли дверь изнутри, и Изя вставил в неё веточку, чтобы она не захлопывалась.

Это было ошибкой. Фридрих со злорадным видом сфотографировал эту веточку. Он явно что-то придумал.

Когда мы запустили Изю обратно, в дверь неожиданно постучала моя любовь, Лина. Я думал, она пришла мириться. Но вездесущая Лина пришла спасать Изю.

– Фридрих только что позвонил в полицию! Бегите!

Изя убежал.

Полиция приехала в общежитие и составила протокол о том, что Изя, по свидетельству Фридриха, «проникнул на территорию общежития и сломал дверь, поместив в нее деревянный предмет и совершив надавливания.»

На следующий день на первом этаже висело объявление, что «за порчу имущества господину Исааку Бронштейну объявлен хаусфербот». Это значило, что входить в здание Изе теперь было официально запрещено.

Изя стал жить у художника Яши. В обед он приходил на ближайшую к общаге трамвайную остановку, и я выносил ему в баночке гречневой каши.

Так продолжалось около месяца. Но однажды Изя решил отблагодарить художника и провёл в его квартире генеральную уборку, выкинув в мусор его инсталляции из окурков.

Этим всё и закончилось. Сердце Яши было разбито.

В тот день мы условились встретиться с ним в центре. Я собирался показать Яше свой недописанный роман в стиле фэнтези. Яша сидел на скамейке рядом с дрезденскими алкоголиками в национальных костюмах, которые круглосуточно обретались здесь с бутылочками пива. Яша рассматривал их разбухшие, красные лица. В его взгляде было что-то животноводческое.

– Иди за мной, – сказал он.

Он отвёл меня к полностью обгоревшему дому. От него остался один чёрный, обугленный каркас. Немцы сохранили его как памятник о бомбардировке.

– Это – мое сердце, – объяснил Яша. – Так оно выглядит после вторжения Изи.

Вечером Изя уехал домой, в Шверте. В почтовом ящике он обнаружил повестку в суд по делу о вандализме. На суд Изя не явился и был вынужден выплатить огромный штраф, полностью перекрывший все сбережения, созданные за время магазинной аферы.

Через год мы переехали к Изе. Помимо борьбы с бюрократией нам пришлось перевозить свой молдавский багаж, состоявший наполовину из моих детских и шахматных книжек, с которыми я не смог расстаться, когда покидал Рышканы. Изя придумал максимально экономный способ перевозки багажа. Выходные дни давали преимущества специального билета «Wochenendticket», позволявшего по особо дешевому тарифу передвигаться по стране. Поэтому каждую субботу мы с мамой нагружали барахлом два рюкзака и везли их через всю Германию к Изе. А в воскресенье возвращались обратно. Это называлось «сделать ходку».

Перед окончательным отъездом я все-таки показал Яше свое незаконченное фэнтези. Роман был полон всяческих душераздирающих событий. Там было на всех обиженное племя птицелюдей, живущих в жутких социальных условиях в каких-то смердящих болотах, и заграничная принцесса, которую собственная мать отдавала на растерзание стражникам в воспитательных целях. Все герои ежечасно подвергались изобретательным мучениям. Надо всем довлел рок.

– Проза твоя – говно. Слишком много истерики, – сказал художник Яша. – Лучше пиши стихи. А от Изи – беги. Тебе с ним жить нельзя. Он тебя съест.

Спустя несколько лет я выполнил его наказ. Только я обнаружил, что жить отдельно – не так уж просто. Я не понимал, зачем и ради чего я живу. Видимо, череда отчимов, заканчивавшихся Изей, в каком-то смысле успела съесть кусок меня. И теперь мне тоже надо было кого-то сожрать, чтобы заполнить образовавшуюся дыру. За этим я уехал в Москву и женился. Но это уже совсем другая история.

Примерно в 1998 году я оказался во временном лагере для беженцев и переселенцев в городке Унна-Массен. Лагерь состоял из маленьких обшарпанных домиков – бывших солдатских бараков. По местной эмигрантской мифологии, здесь когда-то квартировал вермахт: здравый смысл подсказывал, что это был, скорее, бундесвер. В нашей с мамой комнате стояли две железные кровати и тумбочка, а кухню мы делили с семьёй из Одессы – двумя старичками и их пожилой дочерью-олигофреном. Эта дочь меня пугала. Она ходила, несмотря на возраст, с бантиком на голове, и смотрела на меня с детской улыбкой надежды, как бы подразумевавшей, что я поиграю с ней в прятки или салочки. Выражение её лица казалось мне исполненным некоего сексуального интереса. Я начал придумывать, будто её престарелые родители видят во мне её возможного жениха.