Я пересек сиреневые, сплошь заросшие цветущим горохом луга, иногда нагибаясь, чтобы надергать сахаристых, зародышевых стручков, отсасывая сок, а жмых выплевывая.
Я приблизился к пустынной железнодорожной платформе — ветхой, с искрошившимися, обгрызенными плитами, но яркими и цветастыми сигнальными знаками. Платформа была тупиковой: заскорузлые, перегороженные черно-белым шлагбаумом рельсы вонзались в желтую, песчаную насыпь буфера. Шпалы, глазурованные бурой грязью, словно шоколадом, были неподвижны, но при пристальном разглядывании как бы двигались, и скоро я уловил нарастающий шум приближающегося состава.
Кто-то дружески коснулся моей руки. Я оглянулся и увидел, что она снова была рядом.
В полуденном электропоезде мы летели над излучиной лесной реки. Стальные фермы моста прыгали за приподнятой фрамугой окна, с оттяжкой вбивая внутрь вагона порции густого воздуха, обогащенного водяными испарениями. Солнце стояло в зените, и его лучи, падая почти отвесно, соприкасались с пыльным оконным стеклом под самым малым углом и вызывали в стекле как бы самостоятельное свечение.
Вагон был пуст, а мы сидели друг напротив друга на деревянных лакированных скамейках с привинченными к спинкам латунными ручками. На ней был узкий красный жакет и шелковая черная юбка. Волосы в цвет перезрелой вишни или шиповника собраны и стянуты назад тесемкой черного крепа, завязанной тугим бантом.
Я хотел что-то спросить, но, встретившись с ней взглядом, почувствовал, что впадаю в неодолимую, младенческую летаргию.
А река внизу была так холодна и прозрачна, что ее напруженная поверхность представлялась выпуклой, словно толстая линза или хрустальный брусок. Чуть наискосок, неспешно оборачиваясь, отступал прочь покатый, темноватый берег с влажно-губной, глинистой складкой у подошвы, зализанной быстрым течением, и одиночными, долговязыми соснами на верхней, солнечной опушке, усеянной восково-золотистыми шишками и благоухающей цветочной пестрядью…
Был вечер прекрасный, летний. В такой вечер хорошо покататься с девушкой в лодке, напоить ее водкой и овладеть ею среди желтых кувшинок и разлитого в воздухе запаха спелой дыни, под попискивание жирных карасей, плещущихся в ряске.
Впрочем, мои возможности и планы были куда более скромными, когда в распаренной Москве я пробирался с натужной борзостью по Арбату и подслеповато шарил глазами в кладках дебильно фланирующей толпы, желая лишь отыскать поскорее одну-единственную из бесчисленных арбатских проституток, к которой остро, но малодушно вожделея, присматривался едва ли не весь этот последний, особенно пакостный год и в которой, надо сказать, мне чудилось что-то такое, что заставляло меня, давно и бездарно разменявшего четвертый десяток, испытывать то ли отроческий, то ли старческий птичий трепет, — причем я даже не пытался ни анализировать эти позорные романтические пароксизмы, ни сопротивляться им, целиком приписывая их заключительной, вероятно, стадии размягчения моих мозгов; тут уж у меня иллюзий не было, прошли, слава богу, те времена, когда я еще мог покрасоваться перед самим собой, воображая себя то эдаким Степным Волком, то Утиным Охотником или на худой конец тем издерганным, но симпатичным печеночником, пописывавшим на досуге по поводу мокрого снега, — теперь-то я вполне удовольствовался образом безликого ходячего экземпляра, являющимся не чем иным, как горстью временно одушевленного праха.
Вот до чего я дошел… Все во мне было устремлено на некую незнакомую молоденькую шлюшку, в которой всего примечательного и было, что ее бездонно порочная повадка, ощущаемая, словно самочий дух секреций, источаемый каждой ее порой, но именно в ее объятиях мне грезилось найти себе успокоение и счастье. Между прочим, у нее в руках частенько бывал букет отличных цветов, и я недоумевал: зачем, откуда? Не клиенты же ей их, в самом деле, перед случкой преподносят. А может, и клиенты… Но я за ней не следил, упаси боже. Я просто разок взглядывал на нее при встрече, в то время как она отиралась среди самодовольных спекулянтишек, фирмачей и уличных торговцев, даже стесняясь привлечь ее внимание одним откровенным взглядом, и сразу же отваливал, мрачный, как сыч, и задыхающийся от одиночества.
Меня уже измотали запущенные болезни, которые я пока что кое-как усмирял таблетками и пилюлями. По утрам я долго не мог подняться от слабости, а ночами изнывал от бессонницы, без конца размешивая одну и ту же баланду мыслей о своих неудачах, бывших женах и женщинах, разводах, детях и безденежье. Я соскучился и выдохся также от перепробованных занятий литературой и живописью, ни в одном из которых мне не удалось снискать заработка или успеха. Я то искал Форму и терял Содержание, то, наоборот, находил Содержание, но терял Форму, а потом я потерял и то и другое, погрузившись в совершенную беспросветность, где не помогали ни молитва, ни богохульство. Единственным сохранившимся развлечением было ведение дневников, перенасыщенных всяческой патологией, да еще я время от времени тупо пролистывал одни и те же несколько когда-то обожаемых книг.
Читать дальше