Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— С другом в ладу живи, — протягивая к костру руки и сладко жмурясь, сказал Мирген.

Летняя ночь безмолвствовала, только где-то в остывающей осоке жестко скрипел коростель да рядом время от времени слышалось протяжное дыхание овец. Глядя в дымный костер, Иван поймал себя на мысли, что это уже было с ним когда-то, он вот так же, подобрав под себя ноги и закрыв в полудреме глаза, сидел у костра в ожидании ужина. Но где и когда это было, он не смог вспомнить, наверное, было слишком давно, когда он был совсем другим, молодым и беззаботным, а жизнь казалась ровной и светлой дорогой, на которой его ждали одни лишь радости и удачи.

Теперь же он жил в неизбывной тревоге. Даже в коротких снах за ним бешено гнались его заклятые враги, они то и дело стреляли, и горячие пули больно впивались ему в спину и в затылок. А он бежал и бежал, а сердце рвалось из груди и от смертельной усталости резко подкашивались ноги. Такие сны повторялись ночь за ночью, они вконец изнуряли его, Иван сделался необыкновенно раздражительным, голова трещала и разламывалась, словно с тяжелого похмелья.

Муклай помешивал жидкую похлебку большой деревянной ложкой. Его собранный в гармошку лоб отсвечивал охрой, совсем по-рысьи светились узкие глаза.

— Мне бы такие ноги, аха! — неприкрытый восторг слетал с языка чабана. — Я б заработал себе целую отару жирных овец! Вот с такими, до земли, курдюками!

— Дальше-то что? — поверх огня посмотрел на Муклая Иван.

— Жил бы, как бай, аха! Ел бы, как бай, аха! Сорок баранов, пятьдесят. У кого коровы — тот сыт, у кого овцы — тот сыт и одет.

Где-то у юрты, невидимый в черно-лиловой ночи, хриплым дробным смешком раскатился довольный Мирген, затем послышались его легкие, скользящие по сырой траве шаги, и вот он уже рядом с чабаном, протянул руки к подрагивающему пламени. Миргену нравится это его положение гостя, ему лишь бы только не скучать, лишь бы ездить от юрты к юрте, о возвращении в Озерную он уже не поговаривает и даже не думает. Долгим взглядом проводив мелькнувшую в небе сову, Мирген беспечно засмеялся:

— Разве дикие козы хуже овец? А сколько жирных маралов гуляет в тайге!

— Охотник знает, где зверь водится, — снимая с тагана горячее ведро, одобрил Муклай. — Марала пасти не надо, марал сам пасется!

Муклаю, как видно, тоже была по душе вольная жизнь таежного охотника. Взять хотя бы теперешних его гостей. Сыты, одеты, кони у них резвые, гуляют люди по свету. Почему бы не поездить вот так и ему, Муклаю? Да вот на руках у него малый парнишка, и жену тоже не бросишь, доит байских коров в Ключике, там днюет и ночует.

Тяжело вздохнул погрустневший Муклай, но ничего не сказал. Что проку в красивых словах, когда они так и останутся только словами. В его судьбе нечего ждать перемен к лучшему — не будет их никогда.

Поужинав, лениво потянулись в юрту и вскоре уснули, а назавтра сметливый Мирген вернулся к этому же разговору. Много всякого зверя в тайге, но как его возьмешь! Зверь не домашняя скотина, он не позволит надеть на себя узду, его нужно выследить и выцелить, а подходящего ружья у них с Соловьевым нет. Не слышал ли Муклай, может, кто и продаст боевую винтовку?

— Однако, никто не продаст, — пожал плечами Муклай.

— Сойдемся на подходящей цене, — щедро пообещал Иван, считая, что при нужде можно лишиться и коней.

— Нет, братиска, — Муклай поднялся, кряхтя, и пошел прочь.

Затем, сидя на обугленной колоде и слушая скрипучий говорок дроздов в березняках, он на куске точильного камня долго правил самодельный охотничий нож. Закончив трудную работу, Муклай несколько раз попробовал остроту лезвия на синих, жестких, как проволока, волосах. И вдруг маслянисто заулыбался, просияв:

— Есть ружье, аха.

Мирген удивился, радостно подпрыгнул на коротких ногах:

— Давай! Поскорей давай, парень!

— Много денег надо, — предупредил Муклай. — Красный комендант винтовки давал.

— Кому? — нетерпеливо спросил Иван.

Муклай не успел ответить. На пробитой в степи тропке, ведущей прямо к улусу, показался его восьмилетний сын Ампонис. В рваных штанах и обтрепанной куртке с чужого плеча, в картузе без козырька, босиком, Ампонис был уменьшенной копией своего отца. И походка у него была отцовская: он шаркал ногами по земле и сутулился так же. Видно было, что Муклай любил сына. Заметив Ампониса, чабан замахал ему руками и принялся тут же пританцовывать, виляя тощим задом:

— Он идет, тах-тах.

Ампонис ночевал у матери в улусе и сейчас, увидев рядом с отцом незнакомых людей, стал пристально разглядывать их. Затем все свое внимание он сосредоточил на русском, у которого был острый нос, напоминавший Ампонису лиственничный сучок. А еще у русского были светлые, как осенняя трава, волосы, он приглаживал их растопыренными пальцами, и белесые пряди ярко поблескивали на солнце.