Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

А на травянистом плесе заводи шла рыбалка. Здесь большим бреднем ловили щук. На мокром песке бились черноспинные, верткие рыбины, зубастыми ртами ловя воздух. Значит, будет уха, улова хватит, пожалуй, на два — три дня. Веселое, шутливое настроение рыбаков скоро передалось Дмитрию, он соскочил с седла, присел на корточки и, быстро перебирая руками, принялся сортировать пойманную рыбу: уху предполагалось готовить двойную — сперва сварить всякую мелочь, затем, в том же отваре, — щук покрупней.

А думалось все о золотоволосой девушке с веснушками, так неожиданно ворвавшейся в жизнь Дмитрия. Кто же все-таки она? Зачем ей нужны эти травы? Что за такая странная прихоть? Или девушка всерьез собирается кого-то здесь лечить? Впрочем, не все ли равно! Главное, что она сразу же захватила воображение Дмитрия. Они только что расстались, а ему уже хотелось опять видеть ее, говорить с нею. Почему же он так просто отпустил эту девушку, даже не условившись с нею о новой встрече!

От мыслей о ней Дмитрию было и хорошо, и досадно, что он такой, как медведь, неловкий и застенчивый. Он понимал, что если нравится тебе девушка, то ты должен сразу открыться ей в этом, но одно дело понимать и совсем другое — сделать, казалось бы, совершенно простой шаг. И все-таки она должна знать, что нужна ему и что он совсем не виноват, что все вышло так нелепо.

А что вышло? Он назвал имя Соловьева, да, именно это и насторожило девушку. Она даже взъерошилась и передразнила Дмитрия. Так кто же ей Иван Соловьев? Почему она вдруг беспокоится за него? А она обеспокоилась, это точно.

По-старчески сутулясь и заложив за костистую спину искривленные ревматизмом руки, Автамон ходил, как обычно, из угла в угол полутемной горницы и, упрямо глядя в пол, говорил. Он знал, что его слушали внимательно, хотя пышноволосая дочь Татьяна перебирала на столе травы и закладывала их между листами книг, а восемнадцатилетний Никанор, крепко сбитый парень с чубом и темным пушком над верхней губою, обстоятельно ковырял пальцем в ушах.

— Крепкому мужику и до переворота жилось тошно, — вздыхал Автамон. — А все пошто? Вечно дрожал мужик за свое кровное. Погубителей да разорителей всегда было в избытке. Ни с чем не считались, ничего-то они не жалели. И жил мужик одним упованием на милостивого господа. А теперь и совсем все порушилось. Все теперь прахом пошло.

— Продай овец, — вялым голосом советовал сын.

— То ись? Найди покупателя, — Автамон морщинистым серым лицом повернулся к Никанору и выжидательно замер.

— И найду.

— Ни хрена не найдешь! Ежели и попадется случаем, так твой покупатель не даст подходящую цену. Ноне все опасаются покупок, будто огня.

— Все да не все, — не сдавался Никанор. — Купили же коней у Терскова.

Известный в Сибири коннозаводчик Алексей Терсков разбогател буквально на глазах у Автамона. Начал с того, что приобретал в хакасских улусах совсем по дешевке неприметных лошадок местной породы. Содержать их в степи не составляло особого труда: круглый год они были на подножном корму, ходили без пастуха. А когда набралось тех лошадок уже несколько табунов, Терсков не пожалел больших денег на породистого жеребца. Тут уж он развернулся во всю ширь! Тот резвый англичанин дал ему славное потомство, за каких-то пять лет золотом осыпался коннозаводчик, все затраты вернул с лихвой. В селах и станицах по Енисею, по Июсам и Чулыму не было хозяина, который бы не мечтал о знаменитых терсковских скакунах. А потом уж Терсков опять улучшал табуны, приливая им сильную донскую кровь. Жеребенком у Терскова взял Автамон Гнедка, с которым теперь не мог сравниться ни один конь в Озерной.

Но революция напрочь обрезала коннозаводчику могучие крылья. Часть породистых коней конфисковали для красной кавалерии, часть он выгодно продал своему зятю Иваницкому, а то, что осталось, быстро размотал оптом и в розницу. Не было у него надежды на снисхождение новой власти, потому навсегда и поставил крест на доходном деле.

— Овца не конь, — возразил Автамон, снова зашагав по горнице.

— Все равно можно продать, — упорствовал Никанор.

Глупые, никчемные слова сына вывели Автамона из душевного равновесия. Старик сердито затопал ногами, заплевал вязкой слюной:

— Нишкни, мать твою! Подбери губы!

— Перестать, папа, ругаться, — брезгливо поморщилась Татьяна.

— Папа, папа, — метнув в нее взгляд, затрясся он. — Какой я тебе папа! Тоже городская барыня! Язык прикуси!