Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— И ладно! — переведя дыхание, заметила Настя. — Глядишь, и пронесет.

— Не одну пронесло, — под нос себе буркнула Лукерья.

Бабка все знала, и это успокаивало Марейку. Оплошка у ручья, разумеется, ни при чем — пришло оно, трудное Марейкино время, и в этот пронзительный час будет с нею милосердная и стойкая, хорошо понимающая, что нужно делать, повитуха.

Бабка же нисколько не верила, что Марейке стало лучше, бабка понимала: улучшение это временное, а следом за ним придут настоящие муки, тяжелые схватки с потугами, от которых можно потерять сознание, а то и вовсе кончиться.

Словно в воду глядела Лукерья: уже к полудню Марейка судорожно забилась на земле, заскребла ногтями жестколистую траву. Из закушенной с болью верхней губы засочилась толчками кровь, тонкою нитью она потянулась к строгому уголку рта, четко перечеркнула округлый подбородок.

Распластавшуюся на хвойной подстилке роженицу окружили хлопотливые женщины. Горестно покачивая головами, они наблюдали за понятными только им жестокими бабьими муками и сдержанно подавали Марейке ничего не значащие советы:

— Давай вот это, не унывай!

— Терпи, девка! Боком, боком!

— Не мать велела — сама захотела!

— Ху! Ткнись! Ткнись, товарка!

— Туды с ним! Туды! Ух и мужики, мать их так!

— Мухоморы! Паскуды! Лежи смирно, у!

— Ткнись!

Неподалеку на песке сидел взъерошенный Соловьенок. Упершись подбородком в колени, он молча смотрел на Марейку, его искривленный судорогой рот то открывался, то закрывался в густой зевоте. Соловьенок страдал от сознания, что он ничем не может помочь своей жене.

В коротком перерыве между схватками Марейка приметила Сашку, как пьяная, выкрикнула:

— Ирод! Провались ты в тартарары! Кобель!

Сашка потерянно смотрел на нее. А Лукерья между тем еще более распаляла роженицу:

— Крой, крой его!

— Ирод ты! Ирод! — истерически кричала Марейка.

Бабка не сердилась на Сашку, ни в чем его не упрекала. Бабка знала лишь, что Марейке станет легче, если та выплеснет какую-то часть боли вот этим своим истошным воплем.

— Так его, внученька, так!

Под градом Марейкиных обидных слов Сашка, отряхнув руки от прилипшего к ним песка, отступил поглубже в лес. Тогда откуда-то из-за сосен появился хмурый Мирген. Закуривая самокрутку, он повторял, словно заклинание, одну только фразу:

— Больно, оказывается.

Марейка не замечала Миргена. Остекленевший взгляд был уставлен далеко, в самую глубину безоблачного неба. Казалось, какая-то неведомая сила зачаровала Марейку, и невозможно было хоть немного воспротивиться ей.

— Потому вы и болькие все, — рассудила Лукерья, осеняя себя мелкими, торопливыми крестами. Она говорила в назидание присутствующим, чтобы они никогда не обижали своих многострадальных матерей. Не ей первой пришла на ум эта мысль, не раз слышала ее Лукерья от старух, умудренных нелегкой жизнью, и теперь посчитала своим долгом перед людьми вспомнить ее.

Так мучилась Марейка до самого вечера. Бабка поглядела на нее и распорядилась, чтоб роженицу унесли в землянку, но тут же отменила свой приказ. В землянке мало будет роженице вольного воздуха, к тому же не развернешься там, в неимоверной тесноте, — пусть уж рожает под кустом.

Затем Лукерья послала Настю за полотенцами. Полосами самодельной ткани крепко-накрепко стянули Марейке взбугрившийся верх живота и принялись сообща, суетясь и мешая друг дружке, подтягивать полотенце к ее ногам.

— Матушки, умираю! — тупея от боли, стонала Марейка. — Да оставьте же вы меня, оставьте!

— Отвару бы ей из сон-травы, — сказала Настя.

И когда последние силы, казалось, были готовы иссякнуть и совсем покинуть ее, Марейка страшно заскрипела зубами, рванулась и замерла в минутном оцепенении.

— Слава тебе, господи! — выдохнула Лукерья, принимая на руки крохотный живой комочек.

А немного погодя роженица спросила глухим голосом:

— Мальчик?

— Он и есть, — облегченно вздохнув, ответила бабка.

— Руки и ножки?

— Все как есть при ем, все при ем!

И, словно в подтверждение сказанному, вдруг раздался пронзительный детский крик. И все кругом заулыбались и стали поздравлять Марейку с благополучным разрешением.

— Потому-то вы и болькие все, — снова напомнила Лукерья. Теперь она обращала эти мудрые слова к себе. Вот так же в муках родила она несчастного Ивана, вынянчила, на ноги поставила. И потому ей мучительно глядеть на него, как он торопится на встречу со своей собственной смертью! И ничего поделать уже нельзя — это она понимала материнским сердцем.