Андрей Лещинский - Рождение червя

Он стал думать о том, что едят медведи, пьют ли они чай, кофе, а наверное, и то и другое вместе, как их еда помещается на тарелках, наверное, до потолка достает. Он стал засыпать, как вдруг сон разбился тем коротким резким ударом, который разбудил его несколько секунд назад.

Мальчик опять сел, взялся руками за боковые сетки кровати, наклонился вперед так, что с его коричневой теплой пижамки сползло вниз оранжевое стеганое ватное одеяло в белом пододеяльнике. Он посмотрел в сторону звука, напрягся, тут снова стукнуло, и на полу, на самом месте тихого тревожного удара, вдруг взмахнула прозрачными бледно-серыми крыльями, блеснувшими в лунном свете вспышкой короткой угрозы, большая, сидевшая на полу и неведомо как забравшаяся в комнату непонятная и страшная бабочка.

Крылья блеснули, опали. Стук повторился, бабочка опять взмахнула крыльями, готовясь к взлету. Медведи попрятались, мальчик почувствовал на миг, как они, маленькие, коричневые, испуганные, бегут в какой-то серой мгле, вытянув вперед руки и разинув в неслышных криках ужаса круглые красные ротики. Он хотел закричать сам, но голос тоже спрятался от страха далеко за тесноту горла и спазм легких. Он стал опускать сетку, чтобы бежать от этих взмахивавших крыльев, он уже умел опускать ее сам, но тут перекосилась поперечная перекладина, даже у папы она иногда перекашивалась, он испугался еще сильнее, стал дергать почти что уже в судорогах испуга, а бабочка все махала и махала бледно-серыми лунными бликами крыльев. Наконец получилось, он не смог надеть пушистые теплые тапки, побежал в носках. Дверь была открыта. Справа за занавеской была нянина кровать, там было пусто, он ринулся в другую сторону по длинному изогнутому коридору через еще одну занавеску, еще одну открытую дверь и выбежал в огромную кухню, где мама и няня сидели в старых продавленных креслах по разные стороны большого стола, укрытого бледно-синей клеенкой, и тихо и медленно разговаривали.

Он остановился с размаху быстрого бега, на него смотрели, прервав разговор, и он смотрел на них, не придумав, что делать. Хотелось бежать к няне, она реже сердилась, когда он делал что-нибудь не так, но мама тогда бы точно рассердилась. Она подумала бы, что он просто так прибежал плакать, ни от чего, без всякой причины. Он дернулся бежать к маме, но тут няня стала приподниматься с кресла и протягивать в его сторону мягкие приглашающие руки. Он шагнул к ней, но испугался обидеть маму. Запутался, затопал ногами на месте и до быстро приближавшегося к глазам и горлу горячего и громкого плача успел прокричать слова, которые должны были объяснить его появление на кухне так поздно и направить гнев и силу взрослых не против него, а на испугавшего и непонятного врага:

— Бабочка! Там бабочка! Машет!

Через пелену слез и за громкими жалобными криками он не увидел, как мама быстрее няни поняла, что тут не просто сон, не просто каприз, как она встала и подошла к нему. Он взлетел вверх к зеленой кофте с желтыми пуговицами, которые любил крутить, но сейчас не стал, изгиб коридора промчался мимо, бросив назад темноту и страх, он услышал:

— Ну что там за бабочка? Господи, тяжеленный ты какой.

В комнате зажегся свет, он снова был в кровати, стоял и смотрел, держась за прутья спинки. Мама осталась с ним, няня быстро ушла, потом пришел сердитый папа, но мальчик хорошо видел, что сердятся не на него, потом пришла обратно няня с алюминиевым тазом. Взрослые суетились, двигались, смотрели на потолок, показывали друг другу руками, говорили непонятные слова. Мальчик был очень рад тому, что все эти движения начались от его плача и криков, он снова хотел спать, но хотел и награды — чтобы на него снова обратили внимание. Он показал кивком головы на место страшных звуков и взмахов, сказал тихо:

— Бабочка...

— Он бабочки испугался. Ну, не бойся, бабочка улетела, она уже далеко.

Мама поцеловала его, няня уже ушла, а папа стоял у выключателя, готовый гасить свет.

Он остался один. Теперь ему было интересно, хотелось, чтобы бабочка опять прилетела, помахала крыльями, полетала бы по комнате. Но бабочки не было. На том месте стоял таз, в него капала вода с потолка: крыша снова протекла, вначале звуки были звонкими, и что-то там взлетало вроде тех полупрозрачных взмахов, потом стало капать с длинными булькающими звуками, стало скучно, мальчик заснул.

Он просыпался, засыпал, в промежутках играл, ел, гулял с няней. Зима кончилась, потом началась и кончилась весна, пришло лето, пора было уезжать на дачу. В один из последних городских дней его одели для гулянья в коричневые сандалики с ремешками, которые он не умел еще сам застегивать, белые носки, короткие желтые штаны на лямочках и с желтеньким прямоугольником спереди, закрывавшим живот и часть груди, голубую рубашку с короткими рукавами и белую панамку с пуговкой на макушке. Они с няней пошли в переднюю, она за чем-то вернулась, мальчику надоело ждать, и он через пыльные шторы, закрывавшие дверь в соседнюю большую комнату, заглянул туда и увидел на фоне светлого солнечного окна папу и маму, стоявших и смотревших друг на друга. Папа был в своей полосатой пижаме, а сверху была надета красивая новая шинель. Мальчик не знал, что сегодня воскресенье, поэтому папа не пошел на службу, что портной только что принес новую летнюю шинель и папа ее меряет, что на ней погоны подполковника, а вчера еще папа был майором, и поэтому папа и мама улыбаются, не говорят ничего, и светлая комната не затемняется их обычной раздражительностью. Он смотрел на них тихо, не желая быть замеченным, но и не прячась, тут папа как-то так повернулся, серые полы взлетели, опали, вспомнился страх, и между ним и взрослыми вдруг задрожала тонкая пленка неясных обид, испугов и непониманий.