Андрей Лещинский - Стёкла

Она устала от волнений, стала засыпать с куском котлеты во рту. Я уложил ее на матрац. Она заснула на животе, подложив под голову кисти рук. Мне делать было нечего, я сидел, смотрел, и стояло у меня так, что даже было немножечко больно.

Скоро мне тоже захотелось спать. Матрац был один, узкий, пришлось лечь на пол. Я привык к мягкому, ворочался, спал плохо и думал, что надо найти второй матрац. Проснулся раньше нее, сходил, как бы это назвать, в туалет, что ли. Не хотел ее будить, сел на стул, опять стал смотреть. Я понимал, что меня ждет секс с этим созданием. Я хотел, а ей куда деваться? Но ждать было невыносимо. Я ходил кругами, вспоминал прочитанные книги, перемножал в уме длинные числа, извлекал кубический корень из семнадцати и даже поливал причинное место водой, чтобы не оскоромиться раньше времени.

Наконец она проснулась, спросила, где можно пописать. Я показал, отвернулся. Мог бы посмотреть, но эта часть физиологии меня никогда не возбуждала. Она спросила, где мы? Я ответил, не знаю. Она заплакала.

Я подошел, обнял и стал мягко, но решительно подталкивать к матрацу. Она не сопротивлялась, легла на спину, согнула и раздвинула ноги. Все было нормально, только очень быстро, и конец пришлось, так сказать, скомкать. Ну, в общем, должно быть совершенно ясно, что детей в таком положении, как наше, заводить было ни к чему. Даже подумать об этом было страшно. Так что в самый ответственный момент мне пришлось вытащить и произвести выстрел в воздух. Она вся перемазалась, вернее, я ее перемазал. Заодно, как говорится, и помылись.

Я решил искать что-нибудь полезное, например, второй матрац, и двигаться в том же направлении, где я находил трупы, а потом нашел эту девицу. Ширина этой стены была восемьдесят четыре бокса. Я решил разбить все, потом убрать стекло, потом разбить следующий ряд и так двигаться вперед, пока не надоест. Девушка стояла поодаль, видно, боялась стекол. Время от времени задавала вопросы, один другого тупее. Ну, где мы, когда мы отсюда выйдем, это еще туда-сюда. За что нас сюда посадили, есть ли тут кто-нибудь еще, это хуже. Когда она спросила, есть ли здесь кино и нельзя ли выпить пива, я разозлился. Мои ответы она встречала невнятными восклицаниями, переполненными примитивными и вульгарными матюгами. Я старался не раздражаться, смысла не было, но понял, что беседовать с ней не получится. Наконец я разбил все стекла, взял лопату, дал ей метлу, по-моему, это было вполне справедливо. Я объяснил, что надо было делать, догадаться, впрочем, было нетрудно, набрал стекла в лопату и потащил к колодцу. Вдруг эта курица сказала, с чего это я буду убирать, тебе надо, ты и убирай, и бросила метлу на пол.

Я слетел с катушек, попал, надо полагать, в состояние аффекта, подскочил к ней. В последнюю секунду подумал, что не хочу ее калечить, не хочу ничего сломать или повредить в ее теле, которое мне было очень нужно и которым я собирался пользоваться как можно чаще. Мысль удержала меня от непоправимых глупостей. Я размахнулся и изо всех сил шлепнул ее по заду. Она завизжала, попыталась убежать, куда тут убежишь? Я догнал, повалил, уложил поудобнее и отлупил так, что рука заболела, а ее попка стала красной, а местами багровой. Она выла, скулила, но лежала смирно, не вырываясь, так что под конец я почти перестал ее держать. Когда злость стала уходить и заменяться жалостью, я встал, взял лопату и начал убирать стекла. Девица полежала минутку, поплакала, потом встала, шмыгая носом, взяла метлу и стала делать то, чем должна была заняться с самого начала.

Все устроилось странно и не так уж плохо. Еды хватало, иногда нам подавали горячее, нашелся большой матрац, вполне пригодный для сна вдвоем и для удобного секса в любой позе. Девица оказалась полной дурой. Она была из Новоржева из семьи алкоголиков. Школу не закончила, не знала абсолютно ничего, болталась без дела. Пыталась работать в ларьке, сторожихой на каком-то складе, все шло не так, отовсюду ее гнали. Наконец устроилась на льнозавод паковать тюки с паклей, то есть с оческами льна. Хуже работы в Новоржеве, кажется, не было. Трахали ее все, кто хотел, давали поесть, выпить, покурить, ее все устраивало. Она привыкла быть наглой и хватать все, что плохо лежит, когда можно, но съеживаться, пасовать и начинать рыдать при столкновении с любой силой. Никому она была не нужна, в том числе и самой жизни. Она, как и я, не знала, от чего умерла. Выпила что-нибудь не то, замерзла по пьяни, может быть, ее убили от злости или для забавы. Я оказался здесь помолодевшим, крепким и сильным. То же случилось и с ней. Она осталась неухоженной, сварливой и трусливой дурой, но дурой очень молодой, здоровой и поддававшейся дрессировке.