Андрей Лещинский - Стёкла

Плутарх в «Застольных беседах» предлагает много интересных и приятных тем для этих самых бесед. Одна из них такая: почему чувство утоления жажды наступает сразу, и больше, чем надо, не выпьешь, а с чувством голода все не так? Действительно, воды много не выпьешь. Обидно. Острое чувство восторга прошло почти сразу, потом я напился, потом сделал несколько глотков через силу, потом пришлось остановиться, лечь на пол и любоваться собственным раздутым пузом. Как ни крушил я стекла, пространства освободилось не много, и до дырки в полу было два десятка шагов. Я пописал, вылилось из меня, по-моему, больше воды, чем я выпил, убрал лопатой и шваброй все осколки. Сгребал я их целыми кучами, но никаких звуков падения не услышал.

Странно смешались внутри два чувства — уверенности и неуверенности. Мне подсовывали все, что нужно, подсовывали вовремя, надо было полагать, что скоро я найду чего-нибудь поесть. Какой смысл был со мной возиться? Посмотреть, как я буду умирать с голоду? Однако острое чувство страха, коловшее изнутри живот, говорило, что может быть и так — хотят посмотреть. Приписывать свою логику организаторам этих чудес глупо. Раз, и все оборвется, пойдет, как мне и не виделось, или просто кончится. Вообще-то, подумал я, это относилось и к тому нормальному миру, в котором я заснул и умер. Но ничего, жили же.

Через несколько разбитых боксов я нашел кусок сыра. Он был свежий, в магазинной упаковке. Я спал, просыпался, бил и убирал стекла, находил всякие полезные вещи. Я нашел два ведра, матрац, два стула, стол, немного посуды, бритву. Еду я находил все время, все упакованные куски из супермаркетов.

Еще немного, и жизнь стала бы монотонной. Бить стекла мне было уже не очень надо. Вода не кончалась, дырка не наполнялась, еда появлялась на расчищенных пространствах. Увидеть момент появления я, конечно, не мог, но еду заметить было нетрудно. Я решил бить стекла так, чтобы весь мой апартамент был доступен обзору. Никаких коридоров, длинных ходов — зачем они нужны? Кроме того, битье это имело естественный предел. Новой воды я не нашел и был совершенно уверен, что не найду. Соответственно, слишком далеко уходить было нельзя. Пока что никаких далеких расстояний я не расчистил, но время идет, сколько его впереди, неизвестно, так что спешить не стоит. Мне было очень скучно, скука становилась все тяжелее. Я тщательно мыл пол, читал вслух стихи, складывал из битого стекла неуклюжие композиции, потихоньку разбивал новые боксы, но развлекало это плохо, жизнь моя, ну пусть не жизнь, бытие, становилась все мрачнее. Резать вены пока не хотелось, но и заняться чем-то отвлекающим не получалось.

Тут-то я и обнаружил во вновь открывшемся боксе первый труп. Этот бокс еще не был разбит. Я обколол все боксы вокруг него. Получилась стеклянная колонна с высохшим трупом ребенка внутри. Он был маленький, лежал, скрючившись, на полу. Я обошел много раз вокруг. Пошел к колодцу. Думал, стошнит, не стошнило. Представил себе, как мучился этот маленький, умирая от жажды. Задрал голову кверху, проорал все, что думал об этих негодяях, организаторах поганых. Пошли они в задницу. Сами творят хрен знает что, а мне даже матюгнуться нельзя? Поел, попил, стал думать, что делать. Можно оставить эту колонну. Тогда, значит, постоянно видеть эту гадость, все время на нее пялиться. Потом, конечно, привыкну, но когда — потом, и так ли это здорово?

Решился. Взял копье, ударил, и тут-то меня и стошнило от страшной вони. Видно, не совсем высох. Убирать этот жуткий труп и собственную блевоту было мерзостно. Я не смог взять его, скажем, за ногу и потащить к колодцу. Пихал лопатой, он перекатывался, принимал жуткие, невыносимые позы, под конец у него оторвалась одна рука. Я плакал, истекал соплями, блевал, писал, гадил, но все сбросил в колодец, вымыл пол, вымылся сам, повалился на матрац и заснул. Могли бы за такие дела полбанки организовать, подумал я, засыпая.

Трупы я находил, продвигаясь в одну сторону. Их было немного, в разной стадии высыхания. Несколько было совсем свежих. Всяких червей, личинок не было. Они просто сохли и жутко воняли. Я нашел толстую старуху с огромными, переливавшимися туда-сюда грудями. Она не пахла, я все-таки стал трогать ее, пытаясь найти пульс. Его не было, но я уверен, она умерла только что. Наконец случилось то, на что я надеялся и что, судя по течению событий, должно было случиться. Во вновь открывшемся боксе я обнаружил горько плакавшую девчонку. Она была жива, сидела на корто­чках и ревела. Она была меньше меня ростом и смогла опуститься в боксе на корточки. Я не слышал звуков, постучал по стеклу, она меня не услышала и не увидела. Делать нечего, надо было бить стекло. Копье давало безопасность, осколки падали далеко от меня, но девочку мне защитить было нечем. Даже перевязать ее я не смог бы — никакой тряпки у меня не было. Стоять и ждать, пока она помрет от жажды? Придумать какой-нибудь способ ее уберечь? Я размахнулся и ударил. Как в первый раз, страх пробил тело, я зажмурился, боялся открыть глаза, услышал грохот осколков и жалобный вой. Открыл глаза. Живая и не пораненная девица стояла в квадрате своей бывшей клетки на четвереньках и выла с перепугу. Я схватил лопату, заорал на нее, чтобы не шевелилась, расчистил проход и потянул за руку к себе. У нее были какие-то странные реакции. Она быстро шагнула, обняла меня, ткнулась мне в грудь заплаканной сопливой мордочкой и стала занудно рыдать, произнося какие-то слова, в которых я не сразу распознал старый добрый русский мат. Я напоил ее, протер физиономию влажной рукой, посадил на стул, дал гамбургер и стал рассматривать. На вид ей было лет четырнадцать, хотя потом она сказала, что ей девятнадцать. Она была совсем некрасивой. Ноги коротенькие и толстенькие, попка как луковица, мягкий живот, маленькая грудь и глупое гладкое лицо. Волосы она нигде не брила, и они непривычно выбивались из-под мышек.