Ян Козак - Гнездо аиста

— Они втроем останутся в свинарнике? — спросил Иван. — Сегодня ночью надо сторожить как следует.

— И я пойду, — сказал Павел. — Но прежде надо поесть. Нет ли у тебя чего-нибудь? — спросил он у Эвы.

Она посмотрела не него и покачала головой. Плечи у нее вздрагивали.

— Приготовь ему что-нибудь, Эва, — сказал Иван. — Свинарник наш, — помолчав, взволнованно заговорил он снова. — Мы его не отдадим…

Он сунул правую руку под подушку и вытащил пистолет.

— Эва достала его из сундука и дала мне. На всякий случай. Поди-ка сюда.

Иван протянул пистолет Демко.

— Ну что ты, — смущенно пробасил Демко, — нам эта штука не понадобится.

— Как хочешь, — сказал Иван. — Я тоже думаю, что не понадобится. Но на всякий случай лучше возьми. Чем черт не шутит.

Демко стоял как вкопанный.

— Господи боже мой, так, значит, все сначала? — не унималась Эва.

— Иди, Эва, и собери им чего-нибудь поесть, — сказал Иван устало, по-прежнему держа пистолет в вытянутой руке.

Это был тяжелый девятимиллиметровый парабеллум, оставшийся у Ивана еще с тех времен, когда он сражался в партизанском отряде против фашистов.

Заросшая щетиной физиономия Демко сохраняла то же непреклонное выражение. Только голову он немного нагнул, словно ее оттягивал книзу заплывший правый глаз с большим сине-красным кровоподтеком. Потом Демко сказал:

— Хорошо, Иван. Хорошо, что он у тебя есть. Пока оставь его себе. Если понадобится, я возьму.

Павел вымученно улыбнулся. Он был страшно утомлен и обессилен, но прежнее облегчение, разлившееся по телу приятным теплом, не оставляло его.

Итак, ты снова ввязался в это дело, подумал он. Снова влип.

Эва поплелась к плите.

Илона смотрела на него пристально, все еще удивленно, но уже с любопытством.

Встретив ее взгляд, Павел растерялся.

— Может, ты ему полечишь глаз? — пошутил он, кивнув в сторону Демко. — Теперь мы оба тут, Илона.

— Павлина, дай мне кофе и приготовь почту.

Гойдич, как и год назад, сидел у раскрытого настежь окна своего кабинета. Вот и снова весна, и снова распевают птицы. Жизнь неистребима, думал он. Что это — скворец или дрозд? Дрозд. Удивительная весна в этом году. Зима была долгой, снегу выпало мало, и ветер почти весь его разметал. До конца марта в поле нельзя было выходить — земля промерзла насквозь. И вдруг это неожиданное тепло. На Лаборце ребятишки уже загорают. Это в апреле-то.

В кабинете на первый взгляд ничего не изменилось. Но только на первый взгляд. Тот же пропахший табаком зеленый прямоугольник стола заседаний, та же мебель. На стене — профили Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Рядом — карта. Тот же сейф, а из-за приоткрытой обитой дерматином двери слышен голос Павлины.

— Почту еще не приносили. А кофе готов.

Она вошла и поставила перед ним чашку.

— Спасибо. И никого пока сюда не пускай, я хочу выпить кофе спокойно, — сказал он, глядя на Павлину.

Она все такая же хохотушка, но по утрам, видимо, чувствует себя не очень-то хорошо, подумал он. Только что вышла замуж и уже ждет ребенка. От Янчи, его шофера. Вот уже пять месяцев, как была свадьба, рожать будет. Гойдич был тогда чернорабочим на химкомбинате, но она все же послала ему приглашение и принесла свадебных пирогов. Она рада, что я вернулся, рада, что снова работает со мной.

Гойдич медленно отхлебывал ароматный кофе; глаза его задержались на карте. Сколько раз прежде смотрел он на нее, изучал. Карта их области, с большим оранжевым пятном — Горовецкий район. Карта та же.

Мысленно он снова вел разговор с Врабелом, как и много раз с той минуты, когда ему пришлось покинуть этот кабинет.

Густая сеть булавочных головок с красными флажками исчезла. Сколько их было? Тридцать восемь. Целых тридцать восемь! А где они теперь? Врабел? Во всем районе осталось шесть кооперативов. Малочисленных, жалких. Чудо, что они вообще удержались. Все это было как наваждение, как цепная реакция. Я боялся этого, еще когда в Стакчине крестьяне разобрали скот и я его слова сгонял. Как мало осталось из того, что было раньше, до твоей карты. Твоей проклятой карты! Кооперативы, которые благословила «передвижная весна», оказались мертворожденными. Их уже нет. Но что хуже, что гораздо хуже, — мы утратили доверие людей… Самое ценное и важное для жизни. Для того мира, который мы хотим создать и создадим.

Как это могло случиться? Я многое передумал и многое понял. За те тяжкие, долгие месяцы. И сколько раз за это время я слышал твой голос, Врабел. Я и теперь слышу: «Мы должны разгромить классового врага в деревне и тем самым укрепить свой тыл. Хорошенько тряхнуть маловеров!» Я знаю, что ради этой идеи, ради этого дела ты и жил. Хорошо знаю. Но ты вел себя, как слон в посудной лавке. Только топтал не фарфор, а обыкновенных, простых людей, а это намного хуже. Ты думал, что они поймут, со временем осознают, где правда. Ты хотел их загнать туда, куда они сами еще идти не хотели, для чего еще не созрели. «Передвижная весна».