Ян Козак - Святой Михал

Адам протянул ему через форточку кружку пива, и Густа одним духом опорожнил ее. Потом с блаженной улыбкой вернул кружку, откозырял и медленно удалился. Под ногами у него слабо поскрипывал песок.

У Вилема было великолепное настроение. Он смотрел на площадь, и ему вдруг показалось, что над нею взлетают, рассыпаясь тысячами цветных огоньков, ракеты праздничного фейерверка.

— Густа — парень что надо! — неожиданно изрек после долгого молчания Адам, будто теперь лишь вспомнив об этом.

Вилем молча кивнул. Не отводя глаз от окна, он медленно отпил из кружки.

Адам не пошевелился, не обернулся даже тогда, когда Кужела поставил перед ними на стол новые полные кружки. Он не замечал и гула голосов подвыпивших поречан, веселившихся за его спиной. На душе у него было чисто и светло, он так и сиял. Согласие, царившее вокруг, представлялось ему просто диковинным. В эти минуты он смотрел на мир и его будущее словно сквозь осколок бутылочного стекла, как делал это однажды, наблюдая затмение солнца. В нем пробуждалась какая-то неясная надежда, которую он и высказать не умел.

— Вилем, — сказал он немного погодя. — А ведь так у нас еще никогда не бывало. Нет, никогда. — Голос его звучал торжественно.

Незаметно надвинулась ночь. Адам, непривычно растроганный и умиленный, задумчиво глядел на лужицу света, разлившуюся на песке под фонарем, в который наконец ввернули новую лампочку. И вдруг ни с того ни с сего ему стало тоскливо. Что это? Что с ним происходит? Он не мог понять.

До этой минуты он ощущал только необыкновенную приподнятость. У сельской площади, лежавшей перед ним, было новое, чистое, помолодевшее лицо, слегка припудренное золотистым песком. Ничто уже не безобразило его. Чирей, так раздражавший и возмущавший их в последнее время, был удален, пропыленный бурьян исчез. Казалось, чего же больше? И все же… Господи, в чем причина? Откуда взялась эта внезапная теска?

В самый разгар торжества его вдруг охватило сиротливое чувство одиночества. С какой радостью он поднялся бы сейчас и с бутылкой в руке пошел бы к тем отполированным камням на площади, посидел бы, выкурил сигарету и, глядя по сторонам, слушал стрекотанье кузнечиков. Он любил сидеть там: вытянет, бывало, ноги, погрузив голые ступни в гущу ромашки, и бархатные подушечки ее цветов ласково щекочут между пальцами.

Адам вновь поглядел на лужицу света, разлитую на песке аккуратно посыпанной, будто прилизанной площади. Его передернуло.

Вместо простой и милой подружки перед Адамом предстала холодная и неприступная незнакомая красотка, волосы которой в соответствии с модой отливали бронзой. Сама бесчувственная, она и в нем не вызывала ответного чувства. Адам не мог отделаться от ощущения, будто у него что-то украли. От восторженности не осталось и следа. Прилизанная площадь уже не вызывала восхищения.

Он торопливо и даже с испугом оглянулся на Вилема, почувствовав угрызение совести из-за своих неожиданных мыслей. Опасался, что Вилем догадается обо всем по его глазам.

А Вилем чему-то улыбался.

Угрызения совести — обычно Адам их не знал — стали сильнее. И хотя он чувствовал себя обворованным, ему казалось, будто он совершает предательство и должен загладить свою вину. Но в голове была отчаянная пустота.

Адам неторопливо пил кружку за кружкой. Он вслушался в гул, наполнявший закусочную. В этом гуле голосов было столько живости и веселья, что ему почудилось, будто он слышит даже звуки скрипки цыгана Керекеша. Но цыгана тут не было, хотя в ушах Адама почему-то звучала музыка.

— Как видишь, дружище, все удается, если берешься за дело как следует, — заметил Вилем. — Всегда надо ковать железо, пока горячо. А ведь дело-то, в общем, оказалось даже не таким и трудным. Вот я и думаю… — Вилем умолк. Даже и без слов было ясно, что он о чем-то напряженно думает.

Адама вновь охватило чувство вины, и это совсем лишило его способности трезво рассуждать. Он пытался стряхнуть с себя это наваждение. Но в голове еще сильнее зазвучали хватающие за душу жалобные звуки скрипки.

— А кого… кого, интересно, будут выбирать цыгане? — неожиданно для себя спросил он и провел кончиком языка по сухим, губам.

Лицо Вилема удивленно вытянулось.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… — От растерянности Адам даже задохнулся. Он ведь ни о чем таком вовсе и не думал. — Мне кажется, Вилем, что цыгане не слишком-то жалуют Михала и Касицкого. Оба стоят им поперек горла. И тот и другой гоняют цыган с полей и виноградников, когда они пытаются там хозяйничать. Вот мне и пришло в голову… — он глубоко вздохнул, — что, если бы нам внести в список кандидатов, скажем, того же Керекеша? Ведь еще никогда ни один цыган в списке кандидатов не был. А как хорошо это было бы для них! Пусть об их поселке заботится кто-то из их же людей, не вечно же нашим с ними возиться. И потом, когда мы на собрании договоримся о списке кандидатов, Касицкий обязательно будет в нем, уж этого нам не избежать. Но цыгане во время выборов наверняка вычеркнут его, если им подсказать. А у них немало голосов. И так, сообща, мы могли бы его… — Он умолк, не договорив.