Оушен Вуонг - Лишь краткий миг земной мы все прекрасны

Помню стол. Как я старался вернуть его тебе. Как ты держала меня на руках, приглаживала мне волосы и приговаривала: «Тише, мой милый. Все хорошо». Но это ложь.

Скорее, было так: я отдал тебе стол, мама, то есть протянул свою радужную корову, достал ее из мусорной корзины, пока мистер Дзаппадия не видел. Цвета смазались и покрылись морщинами у тебя в руках. Я хотел объяснить, но не знал слов, которые ты бы поняла. Понимаешь? Я был открытой раной посреди Америки, а ты сидела внутри и спрашивала: «Где мы? Куда мы попали, малыш?»

Помню, как долго смотрел на тебя; мне было шесть, и я верил, что могу просто передать свои мысли тебе в голову, если буду достаточно долго смотреть на тебя. Помню, как плакал от злости. А ты не знала почему. Как ты просунула руку мне под футболку и почесала спину. Помню, что так и уснул, когда успокоился: на прикроватной тумбочке разлеглась моя корова, как цветная бомба замедленного действия.

Пол играл, чтобы сбежать, а когда отец порвал его заявление о поступлении в музыкальную школу, Пол сбежал еще дальше — в военкомат, а оттуда в девятнадцать лет попал в Юго-Восточную Азию.

Говорят, у всего есть причина, но я не могу объяснить тебе, почему мертвых всегда больше, чем живых.

Не могу объяснить, почему во время миграции на юг некоторые монархи просто перестают лететь, крылья у них вдруг тяжелеют, будто чужие, а потом бабочки падают, самоустраняясь из истории.

Я не могу сказать, почему там, на улице в Сайгоне, рядом с телом покойника под простыней, я слышал совсем не то, что пели ряженые. Слышал свою песню: «Много людей, много, много, много, много людей желают мне смерти». Улица вращалась и пульсировала вихрем цветовых пятен.

Я заметил, как среди всеобщего оживления тело шевельнулось. Голова перекатилась набок, простыня сдвинулась, обнажив затылок и побелевшую шею. Под ухом колыхнулась сережка не больше ногтя и замерла. «Господи, я больше не плачу, больше не смотрю в небо. Смилуйся надо мной. У меня глаз в крови, братан, я ничего не вижу».

Помню, как ты взяла меня за плечи. Шел проливной дождь, или падал снег, или на улице был потоп, или небо было цвета гематомы. Ты опустилась на колени на тротуаре, завязала шнурки на моих белоснежных ботинках и сказала: «Твердо запомни. Ты и так вьетнамец». Ты и так. Итак.

Так и ушел.

Помню тротуар, по которому мы толкали ржавую тележку к церкви, на Нью-Британ-авеню раздавали горячий суп. Помню тротуар. Как он начал кровоточить: под тележкой показались красные капли. Перед нами тянулся кровавый след. И позади нас тоже. Наверное, кого-то застрелили или зарезали накануне ночью. А мы всё шли. Ты сказала: «Не смотри вниз, сынок. Не смотри вниз». До церкви еще далеко. Шпиль — стежок в небе. «Не смотри вниз. Не смотри».

Помню Красный. Красный. Красный. Красный. Твоя влажная рука держит мою. Красный. Красный. Красный. Красный. У тебя такая горячая ладонь. Твоя рука моя. Помню, ты сказала: «Волчонок, посмотри наверх. Видишь? Вон там, на дереве, птички». Помню, стоял февраль. Небо затянуто тучами, деревья голые и черные. Ты не умолкала: «Смотри! Там птички! Какие разноцветные! Синие. Красные. Лиловые. Блестящие». Пальцем ты указала на изогнутые ветки. «Ты разве не видишь гнездо с желтыми птенцами? Зеленая мама принесла им червячков».

Помню твои большие глаза. Помню, как напряженно вглядывался туда, куда указывал твой палец, пока наконец изумрудное пятнышко не стало реальным. И я их увидел. Птиц. Всех сразу. Ты произносила слова, и они разукрашивали деревья, а птицы становились видимыми, как плоды. Помню, что напрочь забыл про кровь. Помню, что больше не смотрел вниз.

Да, когда-то была война. Да, мы приехали из ее эпицентра. На той войне одна женщина сама дала себе имя — Лан. Так она заявила, что красива, а потом превратила свою красоту в то, что лучше сохранить. От этой красоты родилась дочь, а у дочери сын.

Я всегда говорил себе, что мы появились из войны. Мама, как же я ошибался! Мы появились из красоты.

Пусть не думают, будто мы — плод насилия. Хотя плод и подвергся насилию, он остался нетронутым.

Пол стоит у ворот позади меня и срезает листья мяты, чтобы приправить песто. Ножницы щелкают по стеблям. Белка сбежала вниз по стволу ближайшего платана, остановилась под деревом, втянула носом воздух и взметнулась наверх, исчезнув в ветвях. Ты впереди, я подхожу к тебе, моя тень коснулась твоих пяток.

— Волчонок, — не оглядываясь, говоришь ты, — подойди, кое-что покажу.

Ты указываешь на землю у тебя под ногами и громким шепотом спрашиваешь: