Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

На сцене столпились победители викторины и Оскар с тортом, оркестр приготовился играть туш. Актер нес что-то несусветное о викторинах, олимпийских играх, о спортивном духе и т. п. Оскар протянул актеру торт, актер отступил на шаг, Оскар напирал; вполголоса они что-то выясняли между собой, наконец актер взял торт, Оскар открыл рот, чтобы произнести речь, успел сказать «дорогие друзья», когда неожиданно актер запустил ему тортом в лицо. Марре фыркнула и перепугалась: возникло странное ощущение, словно она одна в совершенно пустом зале, ее смех пронесся по всему залу и, не найдя отклика на укоризненных лицах, оборвался, но тут Салунди резким движением отбросил стул в сторону и энергично двинулся к сцене.

Оскар кончиками пальцев вытирал с глаз крем, стряхивал липкие комочки на пол, вытирал снова. Голова его походила на огромный торт. Актер, скрестив на груди руки, с явным удовольствием наблюдал за происходящим, затем вышел на середину сцены и громким голосом начал:

— Я надеюсь, что на этот раз честно заработал обещанный мне гонорар, ибо смог предложить вам неплохой спектакль… Думаю, вам не надо объяснять, что это была шутка, чистой воды шутка, нечто такое, чего Оскар заранее не планировал, однако я не понимаю, почему вы не смеетесь. Может быть, вы разучились смеяться, потому что та комедия, которая каждый день разыгрывается вокруг вас, уже выработала у вас иммунитет к смеху, и поскольку я ваш платный шут, то возьму на себя смелость рассказать вам еще одну забавную вещь, а именно: знаете ли вы, что ваши дома, цветные телевизоры, машины, парники, мебельные гарнитуры и тряпки, ваши бани и вечеринки — все это чушь собачья… Знаете ли вы… — Внезапно он умолк, потому что кто-то потащил его в глубь сцены. — Знаете ли вы… — Прыгнувший на сцену Салунди двинул актеру кулаком в зубы… — Послушайте, я свободный человек и могу говорить, что хочу… — попытался сказать он, но Салунди навернул ему вторично, после чего актер рухнул.

Марре почувствовала, как что-то сдавило ей горло. По телу пробежала отвратительная дрожь.

— Тебе плохо? — спросила склонившаяся над ней мать. Марре сказала, что хочет домой. — Ну и звери, — сказала мать с омерзением, и Марре увидела, как двое мужчин, заломив актеру руки за спину, выволокли его из зала.

У Марре кружилась голова, ей показалось, что прошло ужасно много времени с того момента, когда, надев пальто, она добрела до машины, и все это время в ушах у нее гудели голоса, поносящие актера; отвратительные слова перемежались с заботливыми, обеспокоенными, жалостливыми, наконец Марре оказалась в машине, дверца была открыта, и мать с отцом препирались, кому вести машину. Отец без конца твердил, что он вообще не пил, а мать не верила. В конце концов за руль села мать, и отец с издевкой произнес:

— Даже корова и та лучше тебя водит машину.

В небе стояла голубовато-белая луна. Марре спрятала лицо в енотовый воротник и почувствовала резкий запах. Почему этот воротник вдруг стал пахнуть? Она не знала, что и думать. Длинный ворс щекотал губы и нос — все было как обычно, только воротник стал пахнуть. Это что — запах зверя? Машина резко рванула с места.

— Черт, такую дуру, как ты, надо поискать, — грубо сказал отец.

Теперь они заставят меня полоть грядки, подумала Марре. Это было странное чувство: с детства ей запомнилось, что когда мать с отцом ссорились, ее посылали полоть грядки. Возможно, на самом деле раз или два так было, но память запечатлела это как многократное действие, она приседала на корточки у грядки с огурцами и пропалывала крошечные зеленые растения, стараясь ухватить крапиву поближе к корню, чтобы она не обжигала, но крапива все равно жалила ее, а из дома неслись громкие крики.

Неподвижная луна все время плыла по небу, прыгала в верхушках елей, порой совсем исчезала, но колдовской ее свет оставался. Забавно, что этот Кюльванд такой застенчивый, подумала Марре, однако как это несносно, что он собирается ко мне завтра в гости. Если он хочет поговорить со мной, мог сделать это уже сегодня, вместо того чтобы торчать в одиночестве за столом. Перед ее глазами промелькнул весь сегодняшний день: отвратительный, увлекательный, дурацкий день. День, которого она с таким волнением ждала. Когда накануне вечером она ходила по залу и разглядывала висящие на стенах картины, она чувствовала необъяснимую гордость, а может, и счастье — картины словно были написаны не ею, они казались гораздо представительнее, законченнее, изящнее. Но когда она вернулась домой, ей захотелось лишь одного: чтобы не было завтрашнего дня. Она не понимала, почему за такой короткий промежуток времени ее впечатление от выставки в корне изменилось — каким-то жалким, неумелым, беспомощным было все то, что висело на стенах Дома культуры. Но Вилве все давила и давила на нее, мол, никакого отбора, она уступила — и вот результат налицо… Она вздохнула: надо было отложить выставку на осень, но Оскар хотел, чтобы… Она еще раз вздохнула, потерла пальцами виски: она словно игрушка в их руках. Ну а кто я на самом деле? Она страшилась ответить себе на этот вопрос.