Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

— Ну да, — почти равнодушно отозвалась Важенка.

— Прости меня, пожалуйста, совсем не мог в пятницу, вот никак, — помолчав, сказал он. — А еще я чуть с ума не сошел за эти два дня без тебя. Приходи к нам сейчас. Я выбежал в булочную, скажу, что встретил тебя и позвал в гости. Пожалуйста, Важенка!

Он смотрел с балкона на арку, ожидая, что оттуда вот-вот появится она. Курил, щурился презрительно, словно Важенка уже была здесь, смеялась напротив, вертлявая выскочка. Ну и где же ты, актриса больших и малых. Балкон парил в майском небе. Снизу долетали звуки доминошных костяшек, а откуда-то из окон справа знакомый вальсок.

Он их видел. Прямо на следующий вечер. После работы сошел с 22-го раньше, на ее остановке. Наломал в чужом палисаднике черемухи, тетка на первом этаже истерично заметалась в окне, дергала шпингалеты, орала там за стеклами. Он удрал, смеясь. Так и шагнул за угол с улыбкой на лице. Почти сразу увидел Митькину машину. Замер настороженно: не очень хотелось, чтобы увидели его с букетом здесь, у ее дверей. Скажут, запал. А он — да, запал.

Из подъезда вышла Важенка, села в Митькину машину. И они уехали. А он остался на углу. С охапкой черемухи, огромный, растерянный. У нее всегда разные лица, он не запомнил ее лицо. Такие неустойчивые черты.

По дороге домой шаг за шагом восстанавливал вчерашнюю ночь. Эта детка развела его как лоха. Выманила все сведения, все, что ей было нужно про ребят, все детали с голубой каемочкой. Никитин остановился. А как искусно прикидывалась, что и не слушает вовсе, и как бы вскользь о Лилином длинном отпуске, и черемуху давайте понюхаем, ах, смотрите, розовые крыши, редкий час!

Ну все, девочка, ты доигралась! Со всего маха кулаком по фонарному столбу.

Потер руку.

Чего же она доигралась-то, если Митька и Лиля расстались… Объявили, что расстались.

И все равно это было странное открытие, болезненное не только для него. И если правильно разыграть эту карту… Никитин упал на лавочку в сквере и закурил.

Митька в девятом пропал на неделю. Исчез под самые майские. Кто-то видел его в центре с улыбчивой баскетболисткой Пановой, ходили в одну секцию. Лиля позвала весь класс к себе, предки на даче. Веселенькая такая, в белой рубашке, розовый блеск на губах. Все удивлялись, почему ты в белом, только комсомольского значка не хватает. А Никитину хорошо, понравилось. От нее пахло бельем с мороза, нежно-голубым, она сказала, “Эсте Лаудер”, белый лен.

В окна солнце, и птицы орут, первая зелень не перебивает пыль. Ленечка блевал уже через два часа. Никитин крутанул на желтом покоцанном паркете бутылочку и вел ее мысленно, вел к Лилиным капроновым коленкам, все сидели полукругом на полу, в широких солнечных полосах. Ни на что не рассчитывал. Так, постоять, помолчать, кривовато улыбаясь, в родительской спальне, куда уходили все пары с фантами, от натянутых покрывал кидало в жар. Просто сам факт. Он и она в спальне.

Фанты никто не соблюдал, в спальню ходили парами и через минуты три назад. Типа, поцеловались уже, разделись или три вопроса, надо откровенно, кому что выпадало.

Ни на что не рассчитывал. Лиля сама расстегнула юбку, и та с шорохом опала на паркет, задрала рубашку, смотрела ему в глаза, что же ты стоишь, прошептала. Им выпал “поцелуй в живот”. Его чуть не разорвало тогда, кровь стучала даже в глазах. Странная такая. Задумала, главное, грех, измену, свою тайную, другую жизнь — против родителей? Митьки? против него? Ничего не понял.

Пришла в День победы рано утром, в дверь позвонила, предки на даче. Стояла в три четверти, так соседка стоит на пороге, печь собралась, а муки на донышке. Серьги покачивались, тревога в глазах, вызов. Было пасмурно, и с улицы военные песни из динамиков весь день. “Мне в холодной землянке тепло…” Его трясло. После обеда все стихло, и стало слышно, как по карнизу постукивает дождь. А в сумерках уже соседи, и справа, и на пятом, что-то весело кричали друг другу, жарили лук и мясо.

Потом примешался запах сивухи, застолья и курева. Что-то падало, кто-то истошно орал, матом, и снова песни, пьяно, со всех сторон.

“А сто тридцатый шел с боеприпасом, вела машину девушка-шофер…”

Никитин все время старался укрыть ее, натянуть одеяло, ну, и стеснялся смотреть. Она потом никогда в его памяти не была целой, никак не мог ее собрать. Отдельно слабый белый живот со следами резинки, почти плакал, когда вспоминал. Он там в спальне опустился на колени, когда целовал. Отдельно глаза, твердые кончики пальцев, сказала, от скрипки, слева на шее кожа загрубела, от скрипки. Грудь. Дальше живота не смотрел, голова не поворачивалась.