Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Два дня назад она уже была у врача. Аркадий оперативно устроил ее по знакомству к гинекологу в Свердловку, ведомственную больницу, обслуживающую Смольный. К восьми вечера, тапочки с собой возьми и полотенце, Крестовский остров. От метро шла пешком, через майский нежный парк, где даже вечером щебетали птицы, у них гнезда и скоро птенцы, а что у нее? Позвонила снизу по внутреннему, пропустили, но долго сидела у запертого кабинета. Клиника светлая, с чистыми просторными коридорами, занавески в цветочек, диванчики, никого. Врач пристучала каблуками из-за угла, запыхалась, приветливая, из-под халата шерстяная юбка в клетку, красивая высокая прическа, как у Элеоноры Беляевой. Вы от Аркадия? Важенка кивнула и тут же подумала, что Аркадий, наверное, не первый раз присылает сюда жертв своего темперамента. Поэтому сначала она дергалась, все эти “с какого возраста половой жизнью” и прочий стыд. Но потом искреннее участие этой подложной Элеоноры подействовало, она разговорилась, согрелась об эту милую докторшу. Во время осмотра та воскликнула: думаю, что вот-вот у вас наступит менструальный цикл, ну, или совсем еще маленький срок, две-три недели, но, скорее всего, ждем месячных. С треском содрала перчатки. Важенка слетела с кресла. К ней вдруг вернулось всегдашнее оживление.

И голос звонче.

— В случае беременности? Аборт. Нет, не делала. Никогда. О риске? Да, знаю. Тогда, если что, через две-три недели? Ну, если не начнутся.

Почти бежала обратно через парк, в котором от земли уже поднималась вечерняя сырость. Старалась думать о близком лете, чтобы не обращать внимания, как непривычно, но уже знакомо с боков ноет грудь, немного набухшая, и как чувствительны соски, задевающие мягкую ангору джемпера. Воздух принес вдруг пахучее, весеннее. Где-то брызнули почки, выкинув бело-розовый цвет.

Важенка лежала весь день. Пыталась читать, телевизор, смотрела в потолок. Наблюдала, как в бане жаркого дня дом прогревает свою вечную простуду, прелость подвалов, чердачную сырь. Слишком сильно замерзла земля за бесконечную зиму. Среднеохтинский с его немецкими малоэтажками, сталинский ампир Большеохтинского проспекта и особенно самый юный, Юбилейный комплекс, весь на виду, нараспашку, на высоком невском берегу — шесть протяженных девятиэтажек в две линии, в разрывах — точечные дома-башни, между ними террасы и дворики, мостики, гранитные лестницы к реке. Вот кто до самых серых косточек исхлестался дождями, снегом. Все ветры в его каменную грудь.

Ночью ей захотелось вдруг пройтись, покурить с видом на собор. Шла, обхватив себя за плечи, как-то болезненно озираясь по сторонам. Час тридцать, пустой проспект, урны, переполненные обертками от мороженого. С реки задул ветер, пожалела, что без кофты. Но гранитный парапет набережки еще не остыл, почти легла на него.

На севере, сразу за Финбаном, горел радужный край неба. Нижняя огненная кромка, куда часа четыре назад свалилось солнце, светилась ровно и матово, как спокойное обещание восхода. Выше она растушевывалась в зеленоватое, а потом в голубизну, уходящую в черную синь. Настоящие белые ночи еще впереди, но и теперь, в самый темный час, небо на севере оставалось светлым. Эта полоса на горизонте освещала набережную странным театральным светом. Важенка посмотрела на свои руки, сарафан, огляделась вокруг. Прямо перед ней неподвижно чернел Смольный собор. Вот когда в нем проявилось что-то общее с соседом, мрачным мостом Петра Великого, теперь Большеохтинским, — клепаным чудищем, где легкие сквозные фермы в балансе с тяжестью “тауэрских” башен-маяков. Он всегда ей нравился, сумрачный и эффектный, металлическое кружево модерна. Трамвай на мосту принимался грохотать, лязгать громче, точно они переговаривались друг с другом — грядут новости, ужасные новости, прекрасные новости — становилось восхитительно тревожно. А еще ей казалось, что там, на мосту, она словно внутри Эйфелевой башни, уложенной на бок. Дорожка в ад.

Сейчас собор и мост придвинулись, молчали. И каменные прямоугольники Юбилея за спиной, и плавучий кран “Богатырь-4” на строительстве моста через Охту, в самом ее устье, вдруг срифмовались с ожиданием чего-то.

На том берегу перед собором темнел сад с вековыми деревьями, а правее — белый песок запущенного пляжа. С овражками, заросшими сорняками, с крутым спуском к Неве, с галькой, сухими камышами. Туда прошлым летом они случайно забрели с Татой по какой-то улице, мимо юннатских оранжерей, мимо стоянки снегоуборочной техники. Через полуразрушенную арку вдруг вышли на берег. Мальчишки играли в футбол, хлопало белье на веревке у одинокой трехэтажки, казавшейся нежилой. Сильный запах нагретого шиповника вдоль берега, его неряшливые темно-розовые цветы. Удивленно озирались — деревенская пастораль в центре города.