Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

— Мы погулять, — звонко сообщает она Важенке, переливаясь, ликуя от собственного чистого счастья. — В парк.

Важенка смотрит в окно. Никакого парка поблизости нет. Черно-серое утро в выгоревшей рамке гардин. Парком они называют несколько деревьев на Среднеохтинском в молочном тумане, где земля кое-где еще в корках снега и некуда ступить, чтобы не провалиться по щиколотку в темную воду. Нет ничего страшнее прогулки в таком “парке” в хмурый воскресный полдень под руку с альбиносом-подкаблучником.

Зайдут в гастроном на углу с раскисшим картоном под ногами — пустые коробки сплющивали и кидали на пол, чтобы не так пачкался. Нагулявшиеся, вернутся через час, со свеклой в верткой авоське, еще там пара морковок и говяжья кость с синим штампом. Он снова наденет фартук с Мойдодыром, в синем чаду от шкварок будет резать лучок на борщ, а она морковочку.

Аркадий смеется: а как ты хотела — семья! Лучше сдохнуть, убежденно говорит Важенка.

Он пришел в восемь с бутылкой токайского. Важенка, уже одетая, мохнатый взгляд от “Ланком”, весело выхватила вино в темной прихожей, прижала к груди — мое! Блестела глазами в предвкушении вечера.

— Я готова, не раздевайся! — щебетала, надеясь избежать муторного. Иногда это получалось.

— Как это? — усмехнулся он, расстегивая куртку.

Когда шла на кухню за штопором, услышала, как скрипнул пол прямо за бабкиной дверью — на посту! Зинаида Леонидовна дождется, чтобы они легли в постель, а в финале займет ванную примерно на час — для торжества справедливости.

Аркадий откупоривал бутылку. Важенка полезла за бокалами на книжную полку.

— А чего мы такие грустные? — хлопнула пробка, Аркадий победно заулыбался.

— Просто я так больше не могу, понимаешь? — она зачем-то дунула в бокал. — У меня нет чувства дома. Меня как будто окончательно лишили его. Дома, где можно хоть ненадолго укрыться. Отдышаться. Я все время на войне.

— Не начинай, а? Я же сказал, после майских. До праздников даже думать нечего.

— До этого ты говорил — квартал закрыть надо. Закрыли месяц назад. Теперь майские? Как это связано?

— Ира, за что купил, за то и продаю. Сказано — звонить после майских. Раньше ответа не будет, — Аркадий повысил голос. — Что ты как маленькая?

Важенка подлетела к двери, дернула за ручку. В просторном коридоре тихо и темно, сильный запах ваксы. Гегемон Олежек натер свои башмаки, приготовился к началу рабочей недели.

Значит, показалось.

— Она же ненормальная, долбанутая, понимаешь? На всю голову, — Важенка крутанула пальцами у виска. — Утром она: Ириша, Ириша, а к обеду ее уже трясет от ненависти. Она, может, и хотела бы сдержаться, но никак. Не умеет. Так и качаемся, туда-сюда, туда-сюда. А вместо тросов на качельках нервы оголенные. Ее и мои, понимаешь? Я не могу больше ждать, я сойду с ума.

— Ну так иди в больницу санитаркой. Красный треугольник, что там еще, — он, оттопырив губу, разливал вино по бокалам. — Общежитие, работа, прописка…

— Вот на фига ты сейчас? Зачем ты? — взвизгнула Важенка. — Я уже просрочила все что могла. Никаким штрафом не отделаешься. Сам говорил, что теперь меня вообще могут домой в 24 часа… за тунеядство. Семь месяцев без работы.

Аркадий со вздохом поставил на стол бутылку. Притянул ее к себе. Обнял, положив одну руку на голову, мурчал куда-то в ухо — все будет хорошо, маленький, надо только подождать, терпение, просто терпение! Почти незаметно направил вниз.

Его широкое обручальное кольцо давило ей на затылок.

Зинаида Леонидовна у туалета вся обратилась в слух. Блюет девчонка, а вроде не пила вчера. Переваливаясь с боку на бок, тихо прошла на кухню. Всплеснула руками на плиту, сверкавшую чистотой. Кривым пальцем провела по своей столешнице, по выступам на шкафчике, потыкала землю в цветочном горшке — сырая! Молодец девчонка, на пятерочку убралась! Сидела на стуле, широко расставив свои забинтованные ноги. Измученные кисти положила на колени. Дышала тяжело. Ну, так залетела, значит, раз блюет, а не пила, от Аркашки своего и залетела. Из химчистки который. Шалашовка и есть. А ее невестка Надька третий год понести не может, кому-то все, а кому-то с гулькин хрен. А вот как ее матери-то сообщить, Иркиной? Зинаида Леонидовна полезла, кряхтя, под Борьки-пьяницы тумбу, проверить, вымыт ли там пол. Поднялась, держась за поясницу. Ей вдруг стало жалко девчонку, тишина в туалете была пугающей.

— И чего вот я вечно лезу и лезу, — бормотала она, охая.