Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

— И как человек не понимает, что все ему вернется, все эти выкрутасы, — сокрушалась довольная Важенка.

— Не, не вернется! — вытирая слезы, спокойно сказала Ритка. — Возвращается тем, кто что-то соображает, кто отвечает хотя бы за свою жизнь. А за вами Бог даже еще не приглядывает, ну, может, так, одним глазком, вы ему пока неинтересны, желторотые, вот еще, следить за вами. Он и наказывает, и награждает только тех, кто дорос до этого.

— А если под трамвай попасть или в лотерею выиграть, это что? Разве не наказания, не награды?

— Случайность. Без Божьего провидения, уверяю тебя. Еще не люди вы. Борьба в ваших душах и за ваши души тоже. Демоны с ангелами бьются за вас. Как, что будет — неизвестно. Твоя Дерконос еще может стать вполне приличным человеком.

— И я, что ли, не человек?

— Ну да. И с тобой еще толком не ясно, как оно там сложится, — шутит Ритка или всерьез, непонятно.

— Оле-е-ег, — обиженно тянет Важенка, поворачивается к нему.

— Да кого ты слушаешь! Сейчас она наговорит, — он смеется, обнимает ее за плечи. — Правильная девочка, хо-ро-о-о-шая.

Важенка почти сложилась в его ручищах. Ритка не смотрит на них.

— Я ведь не держу вовсе. Да пожалуйста. Молодых вон пруд пруди, — машет в сторону эркера, за которым, по-видимому, и толпятся все эти молодые. — Так ведь не уходит.

Олег подтверждает кивком — нет, не ухожу.

— И ничем таким не держу. Все эти штучки теперь, камасутры, в рот, не в рот, я — нет, не приемлю! Чего ты покраснела-то? Можно и в нормальных человеческих позах так пропасть, что сердце замрет… потом снова, — Ритка сияет огромными глазами в Олега, толкает его бокал своим.

— Вот ножка, всем ножкам… — немного поспешно перебивает Олег и за щиколотку задирает Риткину сухую лапку наверх.

Та, хрипло смеясь, валится навзничь на тахту, удержав в руке вино. Тапочек на танкетке с грохотом падает на паркет.

В звоне бокалов немного печали. По будущей неминуемой боли.

— Пьянчужки они, — шепчет потом мать за шкафом. — В понедельник любит, во вторник — губит, бросит он ее.

Мать словно потерялась в большом городе. В глупом берете с начесом, не нахмуренная, но беспомощная, она впервые не страшна Важенке, точно выцвела в ней прежняя угроза, сошла на нет. Дело даже не в чужих стенах, размахе улиц, а в том, что они — на территории Важенки, уже хлебнувшей, распробовавшей свободу. Мать отступила, как вода, не давила больше. Временами казалось, что она даже любуется ею — мам, ты чего? — только учись, доча, только учись! А вот долдонство “учись, доча” не оставляло ни малейшей надежды на прощение, если вернется однажды покаянная Важенка домой.

Однажды в детстве мать после долгих уговоров позволила ей поехать в Иркутск на каникулы со всем классом. Утром в день отъезда, пока Важенка умывалась, она залезла к ней с проверкой в портфель. Нашла тетрадь с тремя тройками, не за четверть даже, так, рядовые проверочные, запрятанные поглубже от ее глаз. Она кричала, как чайка, билась с этой тетрадью в руках, ткнула ею два раза в лицо, больно сплющив нос, и Важенка помнит запах внутри тетради. Ударила кулаком о стену и уронила лоб на этот кулак. Взвизгивала: скатится же, мерзавка, скатится! Потом выпрямилась, поджала губы: вернешься — поговорим! Не обняла на прощание. Все иркутские весенние дни были отравлены ее словами.

Нет пути домой, его нет.

В яркой темени октября дождь то начинался, то переставал. Они скитались, бесприютные, по городу, по черной слякоти луж, сатанели от очередей в Гостинке, в Ванде. Мам, пошли в Эрмитаж. Мне только в Эрмитаж… Очередь — это цель, и сразу легче. Важенка рассказывала свои и чужие истории, перекраивая их под мать, иногда выставлялась, расходилась. Мать настороженно слушала, недоверчивая, улыбалась еле-еле.

Адски гудели ноги. Иди посиди, вон место освободилось. Признайся, Ира, ты куришь? Мам, ты чего? Смотри мне, дочь! Румынские сапоги на манке, помада, простенькие духи, крем — это для матери. Прибалтийский трикотаж — бабуле. Важенке перепали импортные теплые колготы и два ангоровых джемпера. Город дышал дождем. Дома, промокшие вдрызг, казалось, набухли от воды. По тротуарам летели потоки, и мать даже черпанула из лужи низким ботиком. Покупки, коробки в руках бились о колени.

Октябрьский Ленинград сыпал в них листьями, задувал ветром. Грели пальцы о стаканы в пышечной на Желябова. Мать, испачкав нос в сахарной пыли, откусывала и смотрела внутрь пышки, как зевает, расправляется заново ее нежная плоть. Смешила Важенку тем, что наотрез отказалась переодеться в универмаге в новые сапоги. Старые разъехались по шву.