Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

На самом деле она дико нервничала и поторапливала с едой, чтобы уже отвезти мать к сестре какой-то сослуживицы на Чайковского, у которой она должна была остановиться.

— Мне просто расчетную обещали до утра, готовую, хочу все списать, чтобы потом только свои значения подставлять, — говорила Важенка скороговоркой, потому что при Дерконос вралось без вдохновения, на троечку вралось. — Поехали уже, не ночью же потом все писать.

— Доча, может, я сама как-нибудь доеду, — пугалась мать. — Вон Марина говорит, что в метро ветка прямая, тут недалеко. Сколько? Вон, две остановки.

— Я не отпущу тебя одну, — отвечала Важенка. — Допивай спокойно. Есть еще время.

— Так а может быть, тут поселитесь? У нас ночь рубль где-то стоит, не так уж и дорого, и к Ире поближе. У коменданта всегда есть пустые комнаты.

— Ой, я, наверное, рубль потяну — растерялась мать. — Чем у чужих людей-то, а, Ир?

Вот сука, ахнула про себя Важенка. Что ж такая тупая-то, а? Ей захотелось убить Дерконос, своими руками задушить за редкую глупость, почти кристальную: ведь первое, что спросит комендантша сейчас у матери, это паспорт; первое, что прозвучит после просьбы о комнате, — это навязшая в зубах фамилия!

— Пойдем вместе спросим, — мирно предложила она Дерконос.

Было понятно, что ее нельзя оставлять наедине с матерью даже на миг — ведь проколется на ровном месте, дура потому что. В коридоре Важенка замахнулась на нее, выругалась, но что толку — как попугай твердила, что не подумала просто.

От смерти Дерконос спасло только то, что комендантша уже ушла.

На Чайковского в большой коммуналке жили целых две сестры материной сослуживицы. В двух соседних комнатах. В той, что попросторнее, — младшая, Муся, с двумя детьми, модница-домохозяйка, живущая на частные уроки музыки и деньги мужа, вкалывающего где-то в Оймяконе. Жеманная и незлая.

— Ирочка, я вот тут маме раскладушку за шкафом поставила. Живите сколько надо. Знаете, Ирочка, вы почти не отличаетесь от ленинградок, непохожи на провинциалку.

— Спасибо за комплимент. Как бы мне еще через это “почти” перемахнуть, — рассмеялась Важенка, с удовольствием наблюдая, как розовеет Муся.

Она и сама знала, что хорошенькая. Загорелая еще с лета, постриженная Ларой под мальчика, в вязанном по заграничному журналу свитере Таты с бордовыми и серыми полосами, в ушах качались улетные серьги, похожие на шестигранные болты.

Втайне она изумлялась этому незамутненному питерскому снобизму: далеко ли коммуналка от общаги уехала, а туда же — ах, провинция, а вот наши ленинградские девочки… В параллельной группе их было пять, и все как на подбор отличницы, собачницы, тихони, схемы вышивок на переменах, сальные волосы. Безрукова шептала на лекциях: “Может быть, у них горячей воды никогда нет?” — пока Важенка беззвучно стреляла из карандаша по пяти жирным головам впереди. Разные ленинградки бывают.

У старшей, пятидесятилетней Ритки, узкая комната с эркером в три окна и красавец-любовник двадцати пяти лет отроду. Он работал на каком-то заводе, откуда, по Риткиным словам, однажды приходили к ней влюбленные в него юные девы, кусали губы, ломали руки — что в вас такого, чего в нас нет? “Вот у этого порога и ломали”, — задыхается в сигаретном дыму Ритка от хохота и кашля.

Ритка маленькая, кривоногая, с огромными сизыми глазами, обведенными яркой черной чертой. Дьявольскому обаянию тесно в ее теле, высохшем от портвейна. После работы Олег и Ритка неслись домой через магазин, приходили счастливые, влюбленные, погромыхивая бормотухой, тащили Важенку к себе — на минуточку! Мать не звали.

Видимо, минуло то их время, где только постель и разговоры, где никто не нужен, целый мир отменяется. Теперь им понадобился зритель. Юная, веселая студентка годилась на эту роль. Важенку приглашали под портвейн полюбоваться невиданной любовью.

Опасаясь матери, лишь пригубливала.

— …а вечером захожу в подъезд с кавалером, а он стоит. Я прошла, поздоровалась, думаю, где я его видела. И потом почти каждый вечер. В наш звонок блямкнет, выйду — никого, а на полу ромашки, или между перилами засовывал…

Олег, огромный, светловолосый бородач, похожий на древнего русича, улыбается хорошо. Смотрит с нежностью. Звенят бокалы. В честь Ритки с Олегом.

Они с удовольствием слушали рассказы Важенки об общаге. Дерконос, конечно, в любимицах. Обожали историю про эмалевый перстень.

— Такой же, но по пятьдесят, — хохотала до слез Ритка, — по пятьдесят, но вчера, но очень большой…