Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Разобралась.

Сбежать уже не получится, надо переждать, не век же… Важенка никак не могла расслышать, что выкрикивает Дерконос в порывах нежности, какое-то слово, как имя, боже, как она его называет? Неужели третий? Новогодний. Важенка приподняла голову, вся обратившись в слух.

— Тостя, милый Тостя, — Дерконос празднично запуталась в возлюбленных, наконец-то соединив их.

Важенка наверху тоже сотряслась с ними в такт, но от смеха, конечно же.

В коридорах серпантин по полу, а на подоконнике в тарелке с окурками трупики бенгальских огней. Праздничный гул еще ровно стоял по всему дому, но как будто уже отступал, затихал, полчетвертого, что ли. Важенка с ясными глазами шла по коридорам и ни о чем не жалела. Радовалась, что сдала экзамен, что почти все зачеты, чуть грустила о Тате — поправляйся, детка! Ее зазывали, наливали, кормили во всех комнатах, знакомых и не очень, изумляясь на ее свежий вид. Она даже потанцевала на дискотеке в телевизионной, но скучно среди пьяных. Снова пошла бродить по коридорам. Внезапно одна из дверей распахнулась, и оттуда вывалился пьяный Вадик, дружок Коваленко. Кудри на голове торчали по всем сторонам света, и, кажется, он был ей рад.

— Заходи, слушай, я тут опупел уже. Все спят на хрен. А я вот ищу, кого бы… — Его покачивало.

Воняло луком пополам с сивухой. С катушечного магнитофона поскрипывало, потрескивало:

Этот пьяный болван никак не мог кончить. Важенка билась рыбкой в плену его убогих фантазий. Их было ровно две, поочередно: она на спине, потом он. Плата за страдания тоже была ничтожной (или достаточной?) — время от времени он шептал ей в ухо, какая она классная, что у него никогда не было никого лучше Важенки. Порвал ее марлевое платье с тонкими вышивками, но все же он шептал, и она терпела.

Казалось, что даже внутренности у нее полыхают огнем, дикое жжение повсюду. Он сопел, придавив ее огромной тушей, — тупой, кудрявый. Она корчилась в потолок, стонала. От омерзения. В ужасе от себя. Шелест ленты на бобине. Закончилось.

Вытереться после него было нечем. Не моя комната, где я тебе? Кинул ей чье-то чужое полотенце. Устало курил, задрав руку за голову. Потом поощрительно прижал к себе, ткнув лицом в слипшиеся волосы подмышки. Важенка перекрыла дыхание.

Утром в одиннадцатом часу шли к бане по пустой окаменелой насквозь улице, прикрывая глаза от ветра. Вадик матерился, тер уши.

— Что можно поделать с ветром? Ничего! Он же ветер! — забежав вперед, она шла спиной, смеялась. — Стоп, не наступай на люк! Это к несчастью.

Вадик снова выругался, дернул плечом. Херню какую-то несешь. Но обогнул люк у раскрошенного поребрика.

Щебетала ему про экзамен, потом про “Тостю”. От этой истории Вадик заржал так, что ворона снялась тяжело с голого тополя и, каркая, низко полетела прочь. За ней взвилась целая стая. Каркали вороны, кудахтал от смеха Вадик, Важенка преувеличенно испуганно озиралась по сторонам, наслаждаясь произведенным эффектом.

У ларька он купил им пиво, заплатил за нее! Задрав от холода плечи, разглядывала старушку в окнах дома напротив, у которой никак не получалось вытянуть с улицы авоську, перекинутую через форточку. Она стояла, видимо, на стуле и беспомощно дергала ее. И некого позвать из темной глубины. Зачем ей курица утром первого января? Из газеты в авоське торчали куриные лапы. Неужели ничего не осталось с новогодней ночи? Или не было у нее никакого праздника?

В соседнем окне форточка затянута грязным тюлем, а на подоконнике ваза синего стекла. Топорщатся оттуда искусственные тюльпаны. В углу хромированный полукруг кроватной спинки. И такой тоской от этой форточки, от выгоревших, будто с кладбища, цветов, от желтых куриных ног, зябких, голых, почти человеческих. У них дома такой же замерший букет в бабушкиной комнате. Ирочка часто стояла у окна, поднырнув под легкий тюль, и трогала пальцами мертвую пластмассу лепестков в волнах батарейного жара и запаха пыли от занавески.

На обратном пути Важенка взяла его под руку. Он почти сразу отнял ее назад.

На Лесном по-весеннему звенел трамвай. Мимо выхода из метро прогромыхала мороженщица с тележкой. Решительно шла на точку, видимо, с новой порцией льда. За ней семенила стайка покупателей, каждые пять секунд обрастая новыми гражданами. Двое мужчин осторожно вынесли из-за угла облупленные оконные рамы. Тучкова остановилась, ловя момент, когда родной одиннадцатый корпус попадет в эти рамы, станет на мгновение картинкой с узкой полосой синего неба. Некоторые окна на фасаде были распахнуты. К общаге Оля Тучкова приблизилась почти танцуя. Причины для такой походки у нее были существенные. Час назад она свалила с плеч расчетную по строймеху и находилась просто в преотличнейшем настроении. Припекало солнце, в сиреневых придворных кустах общаги сверкали птицы. Такой чудесный настрой усугубляла бутылка “Советского”, горлышко которой Оля сжимала своими худыми прокуренными пальцами. Шампанское было куплено на последние деньги, но ведь и строительная механика — не жук начхал! Предмет, из-за которого и вылетали с гидротехнического на третьем. К тому же она почти не посещала институт, веселилась, спала весь семестр. А тут на отлично! Оля близоруко сощурилась, пытаясь определить, кто там курит в окне рекреации на четвертом. Хлопнула тяжелой входной дверью.