Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

За дверью стояла Оля Тучкова, третьекурсница, похожая на подростка, с мальчишеской, острой фигуркой. Вельветовые бананы, бесформенный свитер, прическа — горшок, с подбритыми по моде височками. Неловко поклонилась.

Оля славилась тем, что после бутылки коньяка могла продолжать разговор в той же манере, что и в момент ее раскупорки. Не потеряв лица. Могла гулять весь семестр, пить, развлекаться, но за неделю до зачетки группировалась каким-то немыслимым образом, не спала, не ела, с ходу валила все зачеты в срок. Экзамены — на одни пятерки, после чего бурно отмечала конец сессии. Оля закончила физико-математическую школу-интернат в новосибирском Академгородке, и в принципе с Олей все было ясно.

Девочка-легенда сжимала в руках бутылку шампанского.

— Ты одна? Слушай, я бы хотела тебя угостить. Не выпьешь со мной? — смущенно шагнула в комнату. — Чем занимаешься?

— Подкидываю и ловлю ногами тубус, — серьезно ответила Важенка.

— Дело, — кратко высказалась Оля, приземлив бутылку на стол. Поддернула рукава джемпера, огляделась. — Стаканы?

Улыбнулась наконец. Не так. Тучкова улыбалась всегда: идет по коридору и улыбается. Такое рассеянное сияние — всем и никому, иногда под ноги. Но сейчас улыбка ее для Важенки — приятно! Здравствуй, Оля Тучкова!

— Что читаешь? — она потянулась к книге Дерконос. — О, Чехов.

Тучкова взглянула на Важенку с любопытством. Та покраснела и, как умела, отреклась от Антона Павловича, набившего оскомину за школьные годы. О нет, от него же компотом и нафталином, нет, нет, это соседки! Ей хотелось понравиться Тучковой.

— Ну вот. Почему компотом-то? Он гений, обыкновенный гений. А то, что он никого никогда не поучает, не проповедует, у? Просто рассказывает, — бормотала Оля, листая книгу. — Не напрямую ломится, не в ухо орет. Через другое, в обход.

— Ну, не знаю. Значит, надо было не с Ваньки Жукова начинать, не с Овсова. Я вот два рассказа прочитаю, — Важенка гремела посудой на сушилке. — И всё! Мне плохо от него, мутит прямо. Как будто не из Каштанки, а из меня мясо на ниточке обратно тянут. Проглоченное. И так все скучно, незатейливо у него, бытовуха…

Вышла из-за шкафа с двумя стаканами.

— Поздравляю, обычно все забывают, какая все-таки была лошадиная фамилия, — засмеялась Оля. — А ты помнишь момент в “Попрыгунье”, когда Дымов, усталый, со свертками, он всего в городе накупил, спешит с поезда и мечтает только об одном — поужинать с ней на природе, на даче, и завалиться спать, и помнишь, как он хочет эту белорыбицу и икру, а Попрыгунья, вся такая в мужиках, отправляет его назад, в город. За платьем… За розовым платьем на свадьбу телеграфиста.

— Ты этот момент ищешь? — напряженно спросила Важенка.

— Вот. “Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко улыбаясь, пошел на станцию. А икру, сыр и белорыбицу съели два брюнета и толстый актер”, — Оля подняла глаза на Важенку. — До слез, да? Парой слов. Такой облом. Ты пойми, это же иллюзия простоты, а на самом-то деле…

Оля сняла фольгу с горлышка бутылки, принялась раскручивать железную проволочку.

— Прикинь, какой тут словесный понос можно было развести, описывая, что он чувствовал, возвращаясь на станцию. Князь Андрей, старый дуб… — Оля задумалась, с усилием выкручивая пробку, а Важенка вжала голову в плечи, не сводя с нее глаз. — А тут… Точно, без пафоса, слова экономит. Мощно, да? Особенно эта баранка против белорыбицы.

— Тебе чё, Толстой не?

— Нет, люблю. Достоевского — не очень, точнее, вообще никак.

— Почему? — Важенка даже по сторонам огляделась от такой крамолы.

— Как-то у него все через край: горячки, судороги, скрежет, вдруг восторг неуемный, покаяния, маньяки, блаженные, неврастеники, — кряхтела Тучкова над пробкой. — Ты сколько в жизни настоящих истерик-то видела, припадков? И все это километрами. Много, неряшливо. Мне вообще кажется, он свою рефлексию просто на бумагу положил, а все — русская душа, психологизм.

Выстрелила пробка, Важенка вздрогнула. Она не знала, что такое рефлексия.

— Просто и Толстой, и Достоевский тебя ведут по тексту, пальцем показывают: здесь праведница, а тут наврали, всё объясняют, думают за тебя. А Чехов — хрясть, и ничего не объясняет. Просто говорит. И ты такой репу чешешь…

— Что-то я сомневаюсь, что Дерконос все это видит, — сказала Важенка, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Все эти подтексты.

— Да, да, мало кто. Школа все отравила.

— А на фига его вообще было в программу пихать?