Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Он, разумеется, орал, что не его очередь, что с зачетками напутали, положили не так — Ира Важина, ты же передо мной была! — но Важенка взглянула на всех светло и удивленно, дернула плечиком, погрузившись снова в свои записи. Чем сильнее сейчас истерит Лебядкин, тем непреклоннее будет Малышев.

— Ну и ничего, что не дописал, сейчас тут вместе все придумаем. Давайте-давайте, я помогу вам. Не век же тут сидеть, в самом деле. Новый год сегодня, — гудел добродушно.

Она уже одевалась в коридоре, бережно уложив в сумку свою четверку. Крикнула в спину убегающему аспиранту: “С наступающим!” Разгоряченная, обернулась на распахнутую им дверь аудитории, где Стасик разбирался с Малышевым. Тролль пытался его обогнуть, чтобы уйти, но Лебядкин не давал ему это сделать, все время преграждая путь. Он простирал к лектору руки, заклиная поставить хоть какую-нибудь троечку — самую маленькую, можно с минусом! — иначе его просто отчислят. При его раскладе не получить допуска к следующему экзамену. Малышев отшучивался, неумолимо продвигаясь к двери.

— Я не пущу вас! — вдруг взвизгнул Стасик и схватился за ближайшую парту. С грохотом притянул ее за стол к дверям, перегородив их так, что вся конструкция осталась в аудитории, а сам Лебядкин стоял уже в коридоре.

Недолго думая, семидесятипятилетний доктор наук поставил ботинок на скамью парты, потом на стол, легко спрыгнул рядом со Лебядкиным и припустил со всех ног по коридору.

Важенка и Стасик изумленно смотрели ему вслед.

На “Политехнической” Важенка бросилась к “Союзпечати” разменять пять копеек так, чтобы двушка, но киоскерша только руками замахала. Потом локтем отряхивала рулоны свежих газет на прилавке, этим жестом как будто отгоняя ее.

— У вас не будет двушки? — Важенка от холода цедила воздух, придерживая воротник у горла.

Молодой человек, единственный в очереди к будкам, тоже переминался на ветру. Рылся в карманах так долго и молча, что захотелось убежать. Две желтые копейки, новенькие, в каких-то табачных крошках. С наступающим!

Эбонитовая трубка была холодной и тяжелой. Полустертые запахи каучука, чьего-то дыхания, “Красной Москвы”. Важенка тяжело тащила палец в стальных колечках, сухой треск диска — тр-р-р, тр-р-р. Повезло, что все стекла в будке целы. Пока комендантша в Сестрорецке ходила за девочками, эфир в трубке подрагивал какими-то волнующими помехами, шелестом, далекими голосами, и казалось, что это голоса тех, кого давно уже нет, или наоборот — людей, еще не родившихся. И вдруг совсем рядом Ларино распевное “алё-о-о”.

— Ларочка, миленькая! С наступающим! А где Тата? Она же у вас вроде. Мы договаривались созвониться после экзамена, чтобы Новый год вместе, я вот только…

А Тату ночью увезли в больницу, в город, на Комсомола, девятнадцатая вроде. “По-женски, — приглушила голос Лара, — ты поняла, да?” Важенка ногтем стучала по стеклу, а иногда, шумно выдохнув, поворачивалась в будке на девяносто, на сто восемьдесят градусов.

В сводчатых коридорах пусто, приглушенный свет, ее собственные гулкие шаги по нецелому кафелю. На сестринском посту никого. Сильный запах камфоры и бинтов. Из высоких дверей палаты вышла ссутуленная больная, с какими-то сверточками в руках, равнодушно скользнула взглядом по Важенке, прошаркала кожаными тапочками к большому урчащему холодильнику рядом с двумя каталками.

— Всех выписали. Новый год, — объяснила абсолютно белая Тата с кислородными трубками в носу. — Медсестра? Наверное, отмечает уже где-нибудь в ординаторской. Хочешь, поешь…

— Не, я сосиску в тесте у метро, — сказала Важенка, отводя взгляд от куска минтая в лужице серого пюре. Там краешком утонул ломтик черного хлеба.

Тата шептала, что ночью у нее открылось кровотечение после аборта у одной тетки на дому, Спица подогнала. Вроде врач, но не поручусь.

Не поручусь! Словечко в духе Таты, и это в такую минуту. Важенка наклонилась ближе, чтобы слышать ее горький шепот, смахивала крупные быстрые слезы с ее тонких скул.

— Как же ты здесь в Новый год, а? — Важенка была потрясена, что прекрасная Тата этой лучшей в году ночью будет плавать в мерзком запахе дезраствора и рыбы, еще какого-то тошнотворного больничного духа, знакомого с малолетства, — теперь так пахнет ужас. Одна-одинешенька, среди теток и вони, в казенной рубашке, по которой рассыпались жалкие фонтанчики цветов вперемешку с надписью “Минздрав-Минздрав”. Правильно написанный Минздрав. Минздрав вверх тормашками.