Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

— Этого еще не хватало! — сказала смеясь мать. — Ты и так всегда тут. Прямо как гиря на шее. Дохнуть не даешь.

— Мне же тоже хочется иногда посудачить, — рассмеялась Вильма. — Вот увидите, каждый день буду у вас. Прибегу, посудачим.

Мать всплеснула руками. — О владыка небесный! Так тебя тут и ждали!

Но Вильму не собьешь с толку. — Могу прийти и помочь вам. Как накопится у вас работенки, я и помогу. Постираю, выглажу, а захотите, и сготовить могу. Все для вас сделаю.

— Ты дома делай! — охладила мать ее пыл. — Дома-то у тебя мужики!

— Да у меня с собой и нет ничего, — засмеялась Агнешка, роясь в чемодане, где было кое-что из белья и одежды. — Взяла-то я всего ничего, лишь бы донести. Остальное Штефан по почте вышлет.

Штефан работал в Главном жандармском управлении, и ему пришлось остаться в Штубнианских Теплицах. Агнешка очень огорчилась, но утешала себя тем, что это временно, война все же кончится, не будет же она длиться целую вечность. Должен же когда-нибудь кто-то выиграть ее или проиграть, или люди как-то иначе договорятся, война ведь всем давно очертела, а, как наступит мир, Главное управление вновь переведут в Братиславу — и все опять будет ладно. Только когда же, когда это случится? Штефан говорил, что ждать, пожалуй, и не стоит, что лучше он попытает другой путь: напишет заявление, чтобы его освободили от должности в Главном управлении и перевели в какой-нибудь жандармский участок на западе Словакии. Может, здесь поблизости какое свободное местечко и найдется. Господи, был бы он уже здесь! Только бы его просьбу уважили!

— Ведь там просто ужас, — рассказывала Агнешка, — почти каждый день тревога! Сперва-то были учебные, а теперь что ни день все хуже: партизан в горах — тьма, а Штефан и не заикается о том и мне заказал — мол, не моги и не смей и знать не знай, да я вообще-то ничего и не знаю о партизанах.

— Господи Иисусе, да почему же? — заудивлялась мать. — Кто же о партизанах не знает? И когда Галис утащил у Кулиха окорок, все ругали партизан.

— Только там их видимо-невидимо, знаете, сколько их там?! А ночью, ночью повсюду затемнение…

— Да знаю я, — сказала мать. — Дело известное, их там уйма, уйма всяких шалопутов. А каково же бедному да глупому, да хоть, к примеру, такой дуре, как я, глупой-преглупой, ведь вот тоже целый год по бедности кормлю свинью, а как потом опять же по бедности свинью выкормлю, нагрянет какой шалопут да в один присест мою свинью-то и слопает!

— Ой, мама, ведь не так оно, не так!

— А я, по-твоему, дура, что ли? Уж кто-кто, а я-то знаю, что такое свинья и как с ней намаешься, а там в Турце бедные деревни, словацкие деревни! А когда кормишь свинью, целый год одну свинью, право слово, ох и тяжко свинью выкармливать, право слово; человеку даже не по себе делается, ей-богу, не по себе! Человек-то — он всего человек, самый обыкновенный. А потом заявится какой шалопут, а свинью-то небось тяжко выкормить. Ох и тяжко! На одну свинью и одного шалопута достанет, и одного достанет, а сколько же их, господи, этих шалопутов на словацкую деревеньку! Боже ты мой, ведь и сказать-то страшно, до чего я глупая, до чего глупая! Ой, сколько же всяких шалопутов на словацкую бабу, на словацкую свинью, на словацкую деревню, сколько же этих шалопутов!

— Дались тебе эти шалопуты, — говорит Агнешка. — Речь ведь о том, чтобы Штефана перевели. Знаешь, как там ужасно? Каждый день тревога, каждый божий день! Поначалу были одни учебные, а теперь ужас, просто ужас! Ничего вы не знаете! Верьте не верьте, а их там видимо-невидимо!

— Совсем как тут. — Мать вновь ее перебила. — Нынче везде затемнение. Думаешь, уж больно тревожусь из-за этого? Ничуть. Бумаги мало, что ли? Заклеила окна и двери, теперь мне покойно, по крайней мере покойно, хотя, что говорить, покой я могла себе и иначе устроить, зачем мне для этого затемняться. Лягу чуть пораньше спать, вот и свет сберегу. А люди часто думают, что у меня свет горит, что у меня дома свет горит. Фигушки горит, вообще ничего не горит, вообще не горит. Только и бывает, что маленькую лампочку зажгу, а то и не зажгу вовсе, и свечки у меня даже нету, только та освященная громница [32] Свечка, которую зажигают во время грозы. с прошлого года, только та и есть у меня, а к чему ее зажигать? Жалко, ей-богу, жалко ее зажигать. Нашарю впотьмах постель, да ее и шарить не надо, лягу себе и сплю. Свет берегу.

— Мама, — обратилась к ней Вильма, — не все же ложатся спать с курами.

— Больше всего я самолетов боялась. — Агнешке позволили, наконец, вставить словечко. — Ой, как я этих самолетов боялась. Иной раз и ночью, и ночью иной раз такой страх найдет, такой ужас! Ей-богу, не вынесла я, взяла да и убралась прочь.