Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

Ондро решил жениться на Марте. Любезного читателя, конечно, это удивит. И Марту удивило. — Не утруждай себя, Ондро, — говорила она ему. — Знаешь небось, что ты у меня во где сидишь. Как бы ты меня не морочил, все равно уже не поверю тебе.

— Ясно, Марта, сердишься на меня, — каялся Ондро. — Сердишься, да оно и понятно. Конечно, знаешь меня только с дурной стороны. Верно, думаешь, что я хам, я и есть хам, да не всегда! Во мне есть и хорошее. Может, я и не такой плохой, как ты думаешь. Что было, то было, бог с ним. Если пойдешь за меня — поверь мне, Марта, правда, поверь, — не пожалеешь! Вот увидишь!

— Да ты что! Как только в голову тебе пришла такая блажь? Ондро, я даже слышать о тебе не могу.

— Думаешь, я удивляюсь? Ей-богу, Марта, я ни чуточки не удивляюсь. Но все же поверь мне. Иной раз я грубый, а так редко кого обижу. Не знаю, что тогда на меня накатило. Лучше бы по морде сам себе съездил. До смерти буду мучиться, что так плохо с тобой обошелся. Не серчай, Марта! Одно скажу тебе: не пойдешь за меня, промашка получится! Еще жалеть станешь, а я из-за этого буду казниться. Ужас как буду казниться! Ты, может, не согласна со мной, но думаю, мы очень подходим друг другу. Ей-богу, Марта, очень подходим! Что до работы, то работать я умею. А жена мне такая нужна, которая не сробеет передо мной. Я подумал и решил, что это ты и есть. Тогда и то не сробела передо мной, так ведь?

Он раздражал Марту. Но при этом она дивилась его настырности. Долго не могла решиться: «Что с ним делать? Если не пойду за него, он так и будет все время таскаться за мной и докучать мне».

А немного погодя она рассуждала уже по-другому: «Вроде он и впрямь неплохой. Да я тоже не без греха. Может, не так он и провинился передо мной, а если и провинился, то это и моя вина. Почему бы не простить ему? Пожалуй, я не очень-то и сержусь на него».

Ондрей приходил к ней каждую неделю, и Марта привыкла к нему. Чудные эти женщины! Чего только не простят нам, не спустят. Иной раз и признать не хотят, что мы их обидели. Чего только не доводится им от нас вынести, а они немного всплакнут, и опять все в порядке; с плачем своим, особо не носятся, так как надеются на будущее: вдруг и им выпадет какая-нибудь радость, и они утешатся ею, потому как умеют и маленькой радостью утешаться. А и рассердятся, то ненадолго, часто собственные слезы их лишь и сердят. Даже в горе они находят смешное, бывает, что и посмеются над своими слезами. Только дурни и хамы не способны им эти слезы простить. Только дурни и хамы мало знают об этих слезах, редко их когда замечают: ведь у них, у женщин, своя гордость, и свою печаль они никому не навязывают, лишь приткнутся где-нибудь в закутке и украдкой оплакивают свои «победы».

Вот так-то! И Марта такая. В один прекрасный день она говорит Ондро: — Ладно, Ондришко, пойду за тебя. Только из дому не уйду. Знаешь, если бы я из дому ушла, я бы тебя, наверно, и забоялась.

— А чего тебе из дому уходить? Я дал промашку, я ее и исправлю. Теперь тебя буду слушаться, Марта, одну тебя. Я тут с Якубом толковал, он тоже хочет из дому уйти, вот и уйдем вдвоем…

Мастеру от этого мало радости. С виду все вроде по-старому. Хаживают вместе каждый день на работу, а случится речь о женитьбе, мастер старается сыновей урезонить, да где там! Разговоры раз от разу чуднее, даже как бы язвительней.

— Как думаешь, Имришко, — выпытывает мастер у младшего, — это они серьезно говорят? Или хотят только позлить меня?

— Не знаю, тата, но скорей всего — серьезно.

— Коли так, Имришко, то оно гораздо серьезней, чем ты думаешь. Послушай, а куда они, собственно, ходят?

— Тата, они же тебе об этом сказали.

— Не шути, Имро! Ведь это в самом деле серьезно, это же разрыв, развал, разлад! Ей-богу, я и не знаю, что на это сказать! Догадал же нас черт связаться с этой школой, Имришко!

Как-то раз они снова ставили амбар; на нем уже высилась крыша, связанная лежнем, стойками и подкосами и оседланная длинными стропилами; Имрих сидел на прогоне, стало быть на гребне крыши, которую надо было обрешетить, обшить досками и покрыть черепицей, и невзначай заметил, что между отцом и Якубом закипает ссора. Он знал: чем дольше она разгорается, тем злее будет.

День стоял жаркий, но с приближением вечера похолодало. Голубое небо еще не померкло. Только с запада занялось желтым, а потом и розовым светом. Над садами, богатыми урожаем дозревающих слив и яблок, сновали ласточки; поминутно какая-нибудь прошныривала между стропилами недостроенного амбара, где под водостоком уже ближайшей весной найдется место для глиняного гнезда, выстланного травинками и мягким пушком.