Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

— Бог тебя поймет!

— Бог-то поймет.

— Зачем тогда фиги поминать?

— Зачем, зачем! Хвалю правительство, чтобы не вести антиправительственные разговоры.

— Ага!

— Ага!

Имро немного поразвлекся, потом все эти речи стали его раздражать. Жалко, Штефки нет! То, что произошло на неделе, она ему простила, стало быть, опять все в порядке. Встретиться бы с ней! Почему нет ее? Почему она ушла? Этот балаган уже становится нудным!

Студент размахивал фотоаппаратом: — Эх, обидно, что у меня нет еще одной пленки.

Онофрей, Ранинец и Мичунек галдели разом.

Юнцы, подростки, должно быть, уже перестали полагаться на старших: отойдя в сторону, они пытались придумать что-нибудь свое. Один из них окликнул студента: — Да брось ты свой аппарат! Все равно у тебя там ни шиша нет!

— Перекручу-ка пленку! Я всю ее уже выщелкал.

Один из церовских крестьян нагнулся к доктору и, понизив голос, сказал: — Пан доктор, иной раз, когда я вечером обряжаю скотину и лошадей, я сам от себя нос ворочу! И от жены жуть как воняет, даром что чистоплотная. Не знаю отчего бы! А что до правительства, то должен вам сказать, оно смердит больше всего, вот потому я до сих пор от любого правительства нос воротил и ворочу. Вам понятно? Я крестьянин и другим уже не буду, не изменюсь, пусть меня хоть повесят. А если бы меня и в самом деле стали вешать, знаете, что бы я сделал? Пан доктор, вам-то я скажу. Думайте обо мне, что хотите, но, коли стали бы меня вешать, я бы что есть силы зажал нос и крикнул напоследок: «Тут смердит! Смердело и смердит! Жуть до чего смердело!» Пан доктор, ведь я и от тех вещей нос ворочу, какие для иных хорошо пахнут…

Когда все, то есть «самое худшее», как говорил управитель, было уже позади, когда люди уже вволю выговорились и излили свою желчь, управитель собрание закрыл и распустил. А некоторых — конечно, тех, кто сподобился этого, — пригласил к себе в дом на легкую закуску.

«Так! Теперь все и начнется! — ликовал Киринович. Теперь самое время для настоящего разговора! До сих пор и потолковать-то серьезно было нельзя. Что тут поделаешь, батрак есть батрак, всю жизнь только и смотрит лошади в зад, откуда ему смыслить в конспирации?!»

На этот раз он решил быть осмотрительным. Каждый должен быть осмотрительным. И выбор с самого начала должен быть более точным!

Оно так и вышло. Ни Онофрей, ни Ранинец сквозь это решето теперь уже не просеялись.

Карчимарчик с Фашунгом собрались было домой вместе, но Фашунга Киринович задержал: — Подожди немного! Поговорить с тобой надо.

Потом оказал честь и Имро: — И с тобой, Имришко.

Карчимарчик остался снаружи, но то и дело заглядывал в окно. — Мишко, идешь? — окликал он Фашунга. — Подождать тебя?

— Сейчас! Сейчас приду! — унимал его Фашунг.

И Карчимарчик терпеливо ждал. Ему было немного не по себе: похоже было, будто он околачивается под окном только затем, чтобы управитель и его зазвал в дом. Ему было неловко, но он не уходил. Карчимарчик — человек терпеливый. Он и сговорчивым может быть, а надо, так и товарища может ждать долго. Он и сейчас подождал бы, но тут вышел Киринович, которого, кстати, Карчимарчик тоже почитал за приятеля.

— Матуш! — окрикнул Киринович жестянщика по имени. — Ну что ты пристал? Еще не наприставался? Чего тебе, собственно, надобно? Кто тебя сюда звал? Чего ждешь? Чего на нервах играешь?

Карчимарчик не знал, что и ответить, он робко улыбнулся, улыбнулся как несмышленый солдатишка, когда к нему обращается командир. Но потом все же отыскал несколько слов: — Ухожу-ухожу, Йожко, — сказал он. — Я думал, что и Фашунг… Не серчай, Йожко, я не хотел тебя нынче обидеть. — Он опять наклонился к окну и крикнул Фашунгу: — Мишко, ну я пошел! Слышь, Мишко! Мне не ждать тебя? Тогда я пошел! Мишко, я больше ждать не буду! — И одновременно успокаивал Кириновича: — Ухожу, Йожко, ухожу! Мишко, так, значит, не ждать? Счастливо, Мишко! Бывай, Рудо! Привет, Мишко! Привет, Имро! Ухожу, Мишко, ухожу! Счастливо оставаться! Йожко, бывай…

Он сел на велосипед и укатил.

Имро еще чуть задержался. Толковали о самом разном. Хмельное придавало разговору особый смак. Выпившие для куражу мужчины высказывались свободнее, легче: если у кого и заплетался язык, другой тотчас подхватывал мысль, уточнял ее, развивал. То и дело кто-то откалывал шутку, затем слышался смех, порой даже топот и причмокивания. После удачной шутки мужчины любят топать и причмокивать. Словом, было занятно, занятно хотя бы потому, что разговор, который то и дело возвращался к войне и политике — о войне и о политике ведь можно болтать всякое и сколько угодно, — был нацелен в будущее. Будущее! Бу-бу-бу-бу-ду-у-щее! Кого же оно не занимает? Каждому, конечно, хотелось что-то сказать, выразить свое мнение, поделиться раздумьями на этот счет, вместе все обсудить, выговориться, похвастаться, блеснуть, изложить свои взгляды на будущее и сравнить их с взглядами другого, сделать вывод или хотя бы утвердиться в том, что голова твоя работает справно и что, в общем, можно быть вполне довольным собой. Будущее! Ох! Как так «ох»? Почему же «ох»? Хо-хо-хо! Некоторые представляли себе будущее в радужном свете. Им казалось, что будущее уже совсем близко, можно сказать под самым носом: они видели его, слышали и, более того, чокаясь рюмками, были уверены, что именно его по капельке цедят, потягивают. Поэтому они так счастливо улыбались и чувствовали себя действительно превосходно.