Карел Конрад - Отбой!

К сожалению, Пепичек скрыл от нас подробности этих скитаний. Мы так и не узнали обо всех его приключениях, о многом он явно умолчал, хотя и не признавался в этом, а все твердил: «Что вам еще рассказывать? Ночью я шел, а днем отсыпался у крестьян».

— Куда идешь? — гаркнул жандарм.

— Кончено! Не миновать мне полевого суда, — была моя первая мысль, — рассказывал Пепичек. — До сих пор я ни разу не задумывался о цели своего путешествия; я чувствовал себя, как собака или лошадь, удравшая на волю, — бездумно упивался свободой. Измотался я, конечно, здорово, ведь я и без того был слаб после болезни, подчас я даже терял память, но одно знал твердо: надо идти вперед, все вперед! Ноги у меня были изодраны в кровь, в царапины въелась пыль.

— Куда идешь? Документы!

— В Прагу, — ответил я, чтобы разом отделаться от назойливых вопросов.

— Зачем?

— К папеньке.

Узнав, что я — Губачек, на которого объявлен розыск, жандарм тщательно записал каждое мое слово.

— А кто твой отец, мать твою так!

— Типографщик… у Визнера.

— Где живет?

— Винограды. Главное городское кладбище, одиннадцатый участок.

Эти нелепые ответы, с помощью которых я вначале хотел избавиться от докучливых вопросов, а также мой жалкий вид и беспокойные глаза, видимо, произвели на жандарма впечатление.

«Буду-ка я придерживаться того же стиля», — решил я, заметив это, и добавил поспешно:

— Я хочу в Прагу, у меня ноги болят…

Обратно мы ехали поездом. По дороге я убедился, что добрался до самых передовых позиций. Как это меня угораздило?! Да очень просто. Кругом тьма, перестрелки нет, я и представления не имел, куда иду, карты-то ведь у меня не было. Названия деревень мне ничего не говорили, а дорогу до Праги узнать было не у кого. Я заблудился и — какова потеха! — вылез на самую линию огня.

На каждой станции я осведомлялся у жандарма самым невинным тоном:

— Nach Prag, bitte? [101] В Прагу, скажите, пожалуйста? (нем.)

Он утвердительно кивал головой и не спускал с меня глаз. Я сумасшедший. Сумасшедший!

«Ты су-ма-сшед-ший! — твердил я себе под стук колес. — Запомни это! Тихий идиот с изодранными в кровь ногами. Дурачок, изнуренный недоеданием, ужасами войны и издевательствами».

Поезд подошел к последней станции. Фиуме, царство Гробе! У меня захватило дух, но я все же выдавил через силу:

— Nach Prag?

В воротах госпиталя я повторил этот вопрос и, получив уверение, что да, в Прагу, последовал за жандармом с видом полнейшего удовлетворения. Ноги у меня нестерпимо болели, я шел, стараясь ступать только на носки.

— Ну и оборванца повел жандарм! Да еще в форме вольноопределяющегося, — посмеивались вокруг.

В госпитале со мной даже не стали разговаривать, мой вид и донесение жандарма были достаточно красноречивыми. Самый факт, что я удрал… на фронт, был весьма убедителен. Меня посадили в темную одиночку и двое суток морили голодом. Я был совершенно измучен и лежал почти без сознания. Ноги невыносимо горели.

Наконец меня вывели на свет божий. В первый момент я был ослеплен яркостью дня, но все же заметил, что около конвойного стоит доктор, и покорно сказал упавшим голосом:

— Nach Prag, bitte?

Больше я не говорил ни слова и не отвечал на вопросы. Впрочем, меня много не расспрашивали. После нескольких фраз врачи значительно переглянулись, и освидетельствование закончилось.

Три раза меня водили на комиссию, и каждый раз повторялось одно и то же.

— Зачем сбежал, какие были намерения?

Отвечаю — хотел в Прагу. Двое из докторов были чехи, хорошие люди, особенно Пужа, я мог говорить с ними по-чешски.

— Зачем вам нужно было в Прагу?

— К папеньке. Ведь у меня пятки-то вон какие, в кровь разодраны.

— Где ваш папаша, можете вы указать его адрес?

— Ольшанское кладбище, одиннадцатый участок.

Я чувствовал себя уже на последней грани, все мое существо кричало: «Домой!» Надо было добиться этого во что бы то ни стало. Воля моя была напряжена до крайности, в ответах звучало неподдельное сумасшествие. Немало помогла и характеристика, данная Нейкертом в ответ на запрос обо мне. Он аттестовал меня лаконически: «Fabelhafter Indolent und Idiot aus Prag» [102] Необычайный тупица и идиот из Праги (нем.) . .

Я смотрю на Пепичка. Как он измучен лишениями и постоянным напряжением! Быть может, его хотя бы поэтому отпустят из армии? А может быть, их тронуло его невинное детское выражение лица? Или они учли его хрупкое телосложение, его смиренный характер? Или по своей душевной косности продолжают оставаться в уверенности, что перед ними тихопомешанный, которого тянет на могилу отца, чтобы показать ему болячки на своих ногах, кстати давно зажившие. Но теперь все решено. Остаются только разные формальности. Ежедневно три раза Пепичек ходит к дверям канцелярии — утром, днем и вечером — и тихонько стучит пальцем в дверь: «Nach Prag, bitte?»