Карел Конрад - Отбой!

Капитан Кокрон говорил, неприятно чеканя каждый слог, чтобы сделать более понятными книжные обороты своей немецкой речи. По национальности он был словенец из Любляны.

К солдатам Кокрон был безжалостно требователен и крут, видя в этом соблюдение высших интересов империи. На учениях мы показывали чудеса ловкости, но ему все казалось мало. Походка у него была особенная, — он старательно, по-парадному выбрасывал носки. Мы издалека узнавали его, хотя он предпочитал появляться внезапно.

Еще и сегодня я с удивлением вспоминаю его служебное усердие и прямо-таки миссионерскую неутомимость. Его боялись все, в том числе и офицеры, хотя манеры этого циркового укротителя были безупречны. Но как он таращил глаза! И кончики его усов воинственно топорщились, вот-вот вонзятся тебе в лицо!

Глупость в сочетании со столь явной претензией на благородство выглядела комично, несмотря на образцовую военную выправку Кокрона. Особенно забавно было глядеть на него, когда он ехал в коляске, сделав строгую, но благосклонную мину. В училище его прозвали «Grandcirkus Cocron» [57] «Грандцирк Кокрон» — Большой цирк Кокрона (искаж. лат.) . .

Утром, после получасовых упражнений с винтовкой, мы отправлялись на плац. Вдоль шоссе, круто поднимавшегося над морем, тянулись многочисленные виллы. Их фасады белели среди пиний и кипарисов, неподвижных на голубом фоне моря.

В последней шеренге, среди самых малорослых, шагал Иозеф Губачек.

Мы тяжело поднимались в гору, наклонив голову и поддерживая винтовку левой рукой.

Навстречу шли крестьянки из Дреновы, видимо, на базар в Фиуме. Наши ребята окликали их, обращаясь по-разному, — там были и молоденькие и старухи.

— Боже мой, какие маленькие! — ахнула одна старуха, всплеснув руками и глядя на последнюю шеренгу. Она подбежала к нам и протянула краюху белого хлеба, выщипнув из нее немного мякиша для своего беззубого рта. Мы выругались, чтобы скрыть, как это нас растрогало.

Сзади, за тремя взводами, ехал на вороном коне командир Rekrutenkompagnie [58] рекрутской роты (нем.) . капитан Павликовский, гладко выбритый, элегантный офицер, похожий на бродячего актера, всегда старавшийся соблюдать светские манеры. У Павликовского была своеобразная страсть: чтение скабрезных наставлений солдатам. Например, как должно солдату, в особенности интеллигентному Einjährig Freiwilliger’у [59] вольноопределяющемуся, служащему первый год (нем) . , справлять большую нужду. «Сняв ремень, его надобно повесить на шею, дабы он не был запачкан». Это было далеко не единственное наставление, а лишь указание общего характера. Затем оратор переходил к деталям: перечислял различные виды стула, кои требовали различного напряжения сил, быстроты действия, сосредоточенности: нужно было учитывать рельеф местности и дислокацию неприятельских сил. Свою «лекцию» Павликовский излагал казенным языком полевого устава. Эти разглагольствования в стиле Рабле длились обычно минут пятнадцать.

Во время минутных передышек на плацу он досаждал нам поучениями об обязанностях слушателя военного училища по отношению к избраннице его сердца во время кратковременного отпуска. А потом опять принимался гонять нас по плацу так, что камешки шрапнелью летели из-под наших тяжелых горных сапог.

Мы маршируем в гору, поднимая клубы белой пыли.

Они неотступно сопровождают нас, как чайки плывущий корабль.

Чем дальше мы идем, тем меньше кругом домов. Вот одно из последних зданий — вилла Руфалло. Сзади раздается резкая команда: «Vierte Gruppe, Kaffee! Salven!» [60] Дословно: «Четвертая группа, кофе! Залпами!» (нем.) — и конь Павликовского рысью проносится сквозь строй. Мы быстро отскакиваем в стороны на края шоссе, чтобы выполнить малую нужду. Нас было только три группы, и команда, обращенная к мнимой четвертой: «Vierte Gruppe, Kaffee!» — означала приказ мочиться в канаву. Это была одна из шуточек Павликовского.

Глядя на нас, заливалась смехом смазливая черноволосая итальянка в окне виллы Руфалло. Так бывало каждый день.

Павликовский, гордый нашей исполнительностью, проехал сквозь строй обратно, к голове колонны. Каждый день, хочешь не хочешь, нам приходилось выполнять его приказ. С балкона виллы «Мирасоле» тоже несся женский хохот. До чего же хороша была эта кудрявая черноволосая итальянка!

Плац находился близ Скуриньи на высоте около двухсот метров над морем. Изумительный вид, открывавшиеся оттуда, не радовал людей, вечно подавленных мыслью о будущем, о близкой отправке на фронт.