Карел Конрад - Отбой!

— Позо-о-ор! — неожиданно закричал Пепичек. Это был жуткий пронзительный вопль. Мы поняли, что произошло нечто серьезное, и в тот же миг отпрянули от окон и как один судорожно принялись рыться в своих чемоданчиках.

Через минуту краснорожий, разъяренный фельдфебель прибежал к нам наверх. Следом вошел офицер, у него был тупой широкий нос с огромными, подозрительно черными ноздрями. Мы побледнели и вытянулись в струнку.

Никто ничего не знает. Ничего. Еще в училище мы приобрели недурной опыт запирательства. Вот и пригодилась школьная выучка. Мы недоуменно пожимали плечами, и эта штатская манера отвечать разъярила офицера.

— Мать вашу так!

— Так перетак!

— Все на двор! Alles!

— В своей одежде двадцать раз «Nieder»! [27] ложись! (нем.)

Нет, это совсем не так страшно, как нам рассказывали, это «Лечь-встать». Ляжешь на землю, потом вскакиваешь. Ах, это надо делать быстро, — прямо валиться наземь?

Мы отряхиваем колени.

— Отца и мать ваших так! Gore glave! Выше голову!

Бегом марш! Из одного угла двора в другой — двадцать раз! И столько же раз nieder. И опять бегом. Nieder! Бегом! Nieder! Laufschritt! [28] Бегом марш! (нем.) Двадцать раз nieder! Laufschritt!..

Но мы не падаем духом. Это издевательство даже взбодрило нас. Это ради тебя, забитый бородатый ополченец! Ради тебя мы кричали и готовы кричать вновь: позор, позор!

Позор!

Какое великолепное слово! Оно вырвалось из самого сердца. Это слово так полно выражает тебя, война, оно словно шито на тебя, оно подобно красочной миниатюре, которая навеки запечатлела тебя, все твои черты.

Как ты жалка и смехотворна, когда видишь тебя вблизи! Ты похожа на придворного шута, который прыскает и распускает слюни за королевским столом.

Позор!

Ты идиотски бессмысленна, война! Живи мы хоть миллион лет, мы не найдем для тебя более подходящего словечка, чем «позор»! С первого же дня мы здесь в один голос клеймим тебя этим словом. Навсегда, до смерти, до скончания веков!

— Будь ты проклята! Позор!

Мы овладеваем искусством душевной глухоты. Голос, отдающий команду, сам управляет движениями наших тел. Мышцы, кости, бедра, голени беспрекословно повинуются команде унтер-офицера. Это получается у нас превосходно, день ото дня лучше. Мы неплохие строевики и даже не думаем о том, что делает наше тело. Оно поворачивается и движется автоматически, лишенное души, которая где-то в другом месте. Точно у каждого из нас есть двойник и он выполняет за нас все тягостные обязанности. А мы в это время мечтаем о приятном — о доме, о письмах, о шуме причудливых кустов и деревьев в соседнем парке, возле памятника бану Елачичу. Но мы только воображаем себе этот шум — слушать его мы не смеем. Мы глухи, наш слух принадлежит телу, войне. Нас забавляет эта двойственность духа и тела, мы даже пытаемся улыбаться.

Только бы нас не разлучили! Мы боимся, что вдруг окажемся врозь, боимся, что нас распределят по разным взводам, если узнают, как нужны мы друг другу.

От новеньких жестких ружейных ремней наши ладони разодраны в кровь. Двести раз в течение утра мы повторили это упражнение: выставить винтовку перед собой и, оттопырив большой палец, хлопнуть по ремню ладонью так, чтобы раздался звук, точно от удара доской по воде. Руки у всех кровоточат. Но команда звучит снова: «Schultert — eins! Herstellt! Eins! Eins! Eins! Eins! [29] На плечо — раз! Отставить! Раз! Раз! Раз! Раз! (нем.)

Тугой ремень неподатлив, получается только шелест. Нет, это не годится, удар должен быть звучный. Наверно, пока ремень не пропитается кровью и не станет мягким, звук не будет громче.

Все утро мы поочередно поднимаем ноги — одну, другую. Высоко, до уровня носа. Потрескивают сухожилья. Обучение парадной маршировке длится до вечера.

Небольшие деньги, что взяли мы с собой из дому, уже истрачены в лавочке, главным образом на кофе с молоком. Приходится есть мамалыгу. Раньше мы ее выплескивали на забор — получалась «штукатурка», достойная казарм наследного принца Рудольфа с их варварскими клозетами, где на стенах красуются надписи: «Соблюдайте чистоту! Pazi na red!» [30] Соблюдайте порядок (сербохорватск.) . Многое изменилось за эти две недели. Первые дни наша мысль была как бы отгорожена от всего, она с замечательным упорством пребывала где-то вовне, как будто свое существо, свое «я» мы полностью разделили на тело и душу. Эта внутренняя самоизоляция отлично удавалась нам, и мы с удовольствием говорили друг другу о том, как приятно, безупречно выполняя команду, уноситься мыслью подальше от окружающего — домой, к родным. Но чувство голода, которое мы испытывали теперь все чаще и сильнее, подрывало эту систему «внутренней самообороны». Способность человека видеть тоже мешала нам целиком погрузиться в себя. Желудок и глаза — они первыми воспротивились нашему намерению: хотя бы мысленно быть вне казарменного двора, вдали от резких унтерских окриков. Желудок и глаза вывели нас из равновесия. Эх, кабы не голод и кабы не видеть того, что творится перед глазами! Не видеть, как фельдфебели издеваются над беднягами из госпиталя. Больше всего они куражились над маляриками, которых особенно невзлюбили. Этих несчастных людей, с лицами желтыми, точно осенняя листва, заставляют убирать вонючий казарменный двор, грязный как авгиевы конюшни. Фельдфебели зацепляют их рукояткой трости за шею и трясут так, что те валятся с ног.