Карел Конрад - Отбой!

Только мой сосед Пепичек еще спит. Он спокойно и немного смешно дышит во сне, пыхтит, точно маленький пароходик в излучине реки.

— Не счастливей ли тот, у кого нет семьи?! — Сказавший эти слова нарочно громко хлопнул в ладоши над головой Пепичка.

Все завидовали его безмятежному сну.

Снаружи слышен шум подошедшего поезда. Наверно, мы его ждали, чтобы пропустить вперед. Как ярко освещены окна! Уже можно разглядеть вагоны — это Красный Крест. Тихие стоны несутся с коек, расположенных одна над другой, — целые пагоды больничных коек. Это транспорт с фронта. В Италии идут ожесточенные бои.

В одном из окон поезда мы видим руку. Большая темная рука торчит из-под одеяла в узком проходе, жутко нарушая симметрию аккуратных белых коек. Эта рука врезалась нам в память. Мы отскочили от окон к противоположной стене вагона, зажимая уши, боясь, что вот-вот услышим отчаянный вопль. У двоих моих товарищей снова вырвались рыдания. Во рту у нас была горечь, все тело было пропитано горечью — как по закону физики о равенстве внешнего и внутреннего давления.

А тут еще Иозеф Ирасек сказал:

— Если нас ранят, то не видать нам покоя дома, в нашем лазарете! И все из-за этой суки!

Все мы знаем, кого он имеет в виду. Знаем даже имя и фамилию — Гизела Гоудил, фаворитка отставного полковника Вилибальда Вунтера, начальника административной комиссии, которая разместилась в нашей ратуше вместо упраздненного городского самоуправления. В ведении Вунтера был и местный военный лазарет, там он распоряжался вместе с Гизелой, напоминавшей декольтированную даму с картины Доссо Досси [26] Доссо Досси — итальянский живописец XVI века. . Каждое утро Гизела в изящном экипаже на рысях подъезжала к бывшим кавалерийским казармам, где находился лазарет, и принимала в коридоре рапорт. Ей ничего не стоило закатить пощечину раненому солдату, а однажды она лупила по щекам подряд всех встречных; это было в тот день, когда раненые сыграли с ней злую шутку, — завязали узлом рукава ее медицинского халата и положили туда еще теплый человеческий кал… Гизела была энергична и крута, как Екатерина Великая, и, как Екатерина, любила сильно декольтированные платья. Лечебный массаж она делала простым способом: прижав к своей груди руку раненого, она разминала и вытягивала ее самым нещадным образом, не обращая внимание на вопли пациента. Глядя на ее красивые губы, не верилось, что она способна на такое обращение. Немало солдат безвременно погибло по вине Гизелы и подполковника, этой столь не подходившей друг к другу парочки (полковник был уже стар). Гизела досрочно выписала их из лазарета за недостаточно учтивое с ее точки зрения приветствие. Патронесса требовала, чтобы больные не только отдавали ей честь, вытянувшись в струнку, но и гаркали: «Мое почтение, сударыня!» Тому, кто пренебрегал этим ритуалом, приходилось возвращаться в часть с еще не зажившей раной, не вкусив отрады отдыха в лазарете.

А мы не только не говорили Гизеле: «Почтение, сударыня!», но и вообще не здоровались с ней! Да еще с усмешечкой поглядывали на ее пышный бюст. Патронесса, чуть щурясь, мерила нас взглядом, словно говоря про себя: «Погодите, наденете когда-нибудь больничный халат, тогда вы у меня попляшете!»

Ах, Ирасек, Ирасек, наш самый веселый товарищ, тебе-то вообще не понадобился лазарет родного города! Долго носила по тебе траур твоя любимая Блаженка, много она пролила слез!

На третий день мы опять надолго остановились где-то за Штейнбруком. Все пути здесь, на коммуникации и между тылом и итальянским фронтом, были забиты воинскими эшелонами. Солдаты с песнями ехали на фронт. Песня была единственным даром природы, так сказать неуязвимым, который у солдат нельзя было отнять. Нас заставляли отказаться от естественных движений, привычной походки, у нас отнимали все, все, даже волосы. Но песню не отнимешь. И с песней мы коротали мучительные часы отупляющего, безнадежного ожидания. Вечное ожидание. Казалось, что вся война состоит из крика и ожидания. Мы никогда не дождались бы конца войны, не будь с нами песни. Когда составы проносились без песен, мы знали, что это везут боеприпасы, проволочные заграждения, орудия. Вагоны, из которых звучала песня, везли людей.

Пение — тишина. Пение — тишина. Непрерывное чередование поющих и немых поездов.

Солдаты — орудия, солдаты — боеприпасы. Пение — тишина. Пение — тишина. Только стук колес. Тьма. Темные без единого огонька вокзалы. Всюду на перронах молчаливые люди в штатском, женщины с сумками или рюкзаками, страшно усталые.