Карел Конрад - Отбой!

Я упорно думаю об этом, чтобы отвлечься от мыслей об окружающем. Но сердце само думает за меня, оно бьется напряженно, почти болезненно. Снег слепит глаза. Мы боимся пошевельнуться — шум может погубить товарищей.

Страх подчас не лишен комизма. Вспоминаю такой эпизод. Несколько дней назад Эмануэль, Кнеборт и я вошли в эшелон, в котором возвращались с Балкан в Германию солдаты армии Макензена. Нам троим было поручено разоружить этих пруссаков. Ребята там были здоровенные, как быки. Да еще рыльца пулеметов торчали из окон вагонов. Мы вошли было в коридор первого вагона, но, оробев, отступили на площадку.

Солдаты усмехались, глядя на нас, и кричали:

— Эй, приятели, закройте-ка дверь, а то холодно. Да зайдите посидите с нами, будьте повежливей! (Взрыв смеха.)

Все они бородатые, заросшие, как моряки из романов Жюля Верна. Один вдруг встал, этакий детина с засученными рукавами, открывавшими мускулистые волосатые ручищи, и сунул руку в задний карман. Сейчас выхватит револьвер? Нет, он вынул портсигар и, насмешливо поклонившись, предложил нам закурить. Его товарищи снова засмеялись, — видно, заметили, как мы замерли при этом его жесте.

— Берите все сигареты, камрады.

Эман гладил свои усики.

Пулеметы немцев были образцово вычищены и смазаны.

…Бах-бах! Не больше, чем в тысяче метров от нас блеснул огонек выстрела. Что это за таинственная лесная перестрелка?

Сердце стучит изо всех сил.

Почему так долго не откликается Эман?

Какая страшная минута! Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось.

Я буду жить на Нерудовой улице… На Нерудовой, на Нерудовой…

— Ту-ру-ру-у-у!

Мы вскакиваем и бежим на пустырь, откуда доносится этот сигнал. Быстро! Не стрелять! Схватить, связать его!

Мы ударяем человека по голове, прижимаем его к стене. Он сопротивляется, стараясь приложить к губам дудку. Мы выбиваем ее у него из рук и отпускаем наконец шею своего пленника.

— Зачем ты трубил? Кого звал? Кого, гад?

— Ночной сторож я… — говорит он, с трудом переводя дыхание.

У вас опускаются руки.

Заметив, что наша ярость утихла и мы больше не накинемся на него, человек поднимает со снега свой рог и, как ни в чем не бывало, закинув голову, трубит двенадцать раз.

Полночь.

Мы пристыжены и тронуты. Звук рога дрожит в ночи, как труба архангела, как ласковая весть о рождественской ночи.

Мы совсем забыли о товарищах. А вот и они идут. Мы бежим им навстречу. Наш воинственный вид почему-то вызывает у них смех.

— Ну что, Эман?

— Что там, а?

— В чем дело, Пуркине?

Эмануэль давится смехом и несколько минут не в состоянии удовлетворить наше любопытство. Мы задеты этим. В чем дело?

Оказалось, что мы перепугали насмерть ни в чем не повинное тихое семейство. У крестьянина в хлеву телилась корова. Он поминутно бегал с фонарем в хлев посмотреть, как идут роды. Отсюда миганье огонька. Потом он возвращался с фонарем в избу, окна которой были обращены в противоположную сторону. Тогда света не было видно. Так получалось это крайне подозрительное мигание. Разумеется, наши сперва не поверили этому, и старик хозяин должен был показать им все. Потом он сердечно угостил их ужином.

— А вы, ребята, хотели забросать его гранатами вместе с семьей!

Мы начинаем хохотать, обнимая ночного сторожа, суем папиросы в карман его красивого расшитого тулупа, который мы, кажется, немного порвали.

Смех несколько разрядил напряжение, но вскоре наша фантазия, возбужденная ночной стрельбой и тревожным ожиданием, начинает работать снова.

— Братец ночной сторож, скажи-ка, не прячет ли кто-нибудь из ваших жителей оружия? Есть у кого-нибудь револьвер, ну, пистолет, а?

Сторож называет один двор, здесь за углом. Мы спешим туда, грубо барабаним прикладами в дверь. Нам хочется вознаградить себя за двоекратную бесцельную трепку нервов. Кнеборт выводит всхлипывающего хозяина. Это местный лавочник, еврей. Он признался, что в ящике для золы у него спрятан завернутый в бумагу револьвер. Он так перепуган, что сам выдал себя, быть может, ради того, чтобы спасти семью. Нам хочется избить его. Прятал револьвер! А в кого он собирался стрелять из этого револьвера?!

Наш пленник без пальто, полуодет. До города два часа ходьбы, мы ведем пленника, не внимая его мольбам и жалобам. Лавочник душераздирающе умоляет о пощаде, но нам не жалко его. Мы даже не замечаем, как суровы и грубы с арестованным, постоянное беспокойство и сознание опасности ожесточили нас.