Ольга Гладышева - Оползень

Касе очень хотелось захлопнуть дверь, и в то же время она боялась остаться наедине с хозяином. А он, словно угадав ее мысли, уже шел, протягивая к двери руку, сообщнически, по-мужски улыбаясь тому, с кренделем, в коридоре.

— Не желаете ли прокатиться по свежему воздуху? Можно на троечке, можно пообедать где-нибудь за городом? — басок округло рокотал из пышного валика бороды.

Комната вдруг поплыла, дверной проем переломился, и хозяин, уж уцепившийся было за ручку, поехал в сторону.

— Должны же вы есть? — ватным исчезающим голосом спросил он из гулкой темноватой пустоты, образовавшейся на том месте, где он только что был.

— Да как вы смеете? — слабо вскрикнула Кася, хватаясь за край стола, чтобы не упасть.

Должно быть, от удивления хозяин опять материализовался из пустоты.

— Сейчас, когда даже в Ставке идет простая, с утра до вечера трудовая жизнь… — Непослушными руками она комкала журнал, который давеча читала. — …Когда Сам Верховный Вождь не знает никаких удовольствий и развлечений!..

…Сначала у него отвалилась челюсть вместе с бородой, потом оттуда густо, как пароходный гудок, пошло:

— Ох-хо-хо-хо-о!.. Да вы, оказывается, презабавная! Пожалуйте-позвольте локоток ваш лобзнуть! Толь его-с для начала!

— Не приближайтесь ко мне! — теряя голову, взвизгнула Кася, с ужасом видя, как надвигается на нее золотая цепочка поперек тугого живота.

— Здесь обижают даму?

Это высокий, заспанный подал голос из коридора. Его даже слегка пошатывало. Он погрозил кренделем хозяину. Тот засмеялся.

— Из Петрограда, мадемуазель? — поправился заспанный, входя и для укрепы утверждаясь спиной к косяку двери.

Хмельной. Ночь, видно, провел угарную… Костюм от безукоризненного портного. Несмотря на свои крайне затруднительные обстоятельства, Кася мгновенно отметила это с первого взгляда и непроизвольно выпрямилась. Тень великого Зибенгара неясно мелькнула перед ней.

— Пойди прочь и не приставай к нам! — сказал вошедший хозяину.

Тот опять засмеялся, не трогаясь, однако, с места:

— Слушаю, Александр Николаевич.

(Кася поняла, что Александр Николаевич богат и много кутит.)

— Все претензии будут удовлетво-рены! Потом!.. Глазки какие: живые, чистые!

Он посмотрел в лицо Каси:

— Ну-ну, и слезки… Слезки-то зачем?..

Слезы действительно закипали в ней и злость. Но и сознание безвыходности положения было очень ясное. Поэтому Кася упорно с гневом смотрела в сторону на крендель в руке Александра Николаевича. Комичность собственного облика наконец дошла до него. Трезвея, он спрятал крендель в карман, заговорил сдержанней, вразумительней:

— Не угодно ли выпить чаю? Вы успокоитесь, мы все обдумаем.

— Конечно, надо обдумать! — подхватил хозяин. — В каждом положении есть выход. Даже несколько выходов.

— Как только я заинтересуюсь вашим мнением, я немедленно с вами посоветуюсь.

Он так это сказал, что Кася сразу подумала, что пойдет к нему.

А что еще оставалось делать? Ее уже знобило от трехдневного поста, перед зрачками мушки бегали. Но она из всех сил держалась, не трогала деньги на обратный билет, вопреки разуму и гордости надеялась: хватится же ее когда-то Мезенцев, разыщет, успокоит, все объяснит. Хотя какие объяснения?! Нечего и объяснять. Хочешь — принимай, как есть, не хочешь — уезжай тихо и насовсем. Все это она понимала, а сама уже шла в номер к Осколову, сознавая, что приличные дамы так не поступают, ну, ничего, она неприличная, она из прислуг, хотя и на фортепьянах немножко умеет, и из французского обрывки помнит. Она только чаю выпьет, очень крепкого и очень горячего, чтоб перестали трястись руки, чтоб овладеть собой. Надо же, в конце концов, с кем-то и посоветоваться. И пусть половой, хозяин и коридорный перемигиваются за дверью!

Войдя в номер к Осколову, Кася отломила согревшийся на самоваре крендель, откусила и разразилась рыданиями.

…Разговор в номере продолжался долго. Уж и обедать пора настала, а они все запершись. Хоть бы мараскину попросила иль пирожков…

Василий сердился на них и все-таки слушал у замочной скважины со сладострастием. Разобрать не все можно: бормотанья много, плачу много, опять же дымом несет из скважины. А Василий дым табачный не терпел. Проходящие по коридору постояльцы ему тоже мешали: приходилось отскакивать от двери, делать вид, что случайно тут оказался.

…Но главное, ага, вот оно, так явственно:

— Вы меня не понимаете, Евпраксия Ивановна, я не помощь вам предлагаю. Я руки вашей прошу, как спасенья своего.