Ольга Гладышева - Оползень

Александр Николаевич с утра неотступно думал о Касе. Ко всегдашнему беспокойству примешивалось раскаяние, потому что перед отъездом поссорились. Пока утрясал свои дела, пока длились сборы, забыл об этом, а теперь, когда задуманное сделалось так близко к завершению, он не мог не испытывать удивления и некоторого разочарования, что все происходит так буднично. А ведь это, он считал, самое главное дело в оставшейся ему жизни. Странно, что и сам он никак не ощущал значительности момента и перестал даже тревожиться, найдут ли старые шурфы, а почему-то старался запомнить лиловые венчики синюхи и кустики лапчатки с крупными желтыми цветками, ручей, растекшийся по галечнику, и круглые шарики ежеголовки на каменистых склонах. Это казалось ему очень важным, настолько, что он забывал об усталости.

Гиганты, поросшие мхами и лишаями, стояли, протянув ветви, точно руки. С них свешивались тонкие серые пряди, будто чьи-то всклокоченные волосы. Пихты, вплотную подступая к путникам, хлестали их по лицу, задевали за плечи. И не всегда удавалось вовремя уклониться от распростертых ветвей.

Споткнувшись о колодник, спрятавшийся в густоте травы, Александр Николаевич до крови ссадил колено, но никому не сказал об этом. Боль шершаво прошлась по сердцу, но он постарался не обращать на нее внимания.

Если он видел сломленное дерево, повисшее на чужих ветвях, он не торопился, равнодушно проходил под ним, не думая, что оно может рухнуть.

Вьючные лошади, которых вел в поводу сердитый Антоша Калинкин, неуклюже перескакивали через упавшие, полусгнившие стволы, видно сломленные когда-то ураганом, потому что они лежали вершинами в одну сторону.

Наконец стало слышно, как где-то впереди копыта зацокали по прибрежной лещади — плитняку, оголившемуся из-под обмелевшей речки: знать, еще не пошла коренная вода, половодье, которое образуется от таяния снегов на вершинах гор. Раз вышли к реке, скоро жди привала. Иван, шедший первым, наверное, уже начал приглядывать место.

…Ссора дома случилась неожиданно и даже без повода, тем обиднее была саднящая память о ней.

Последние годы Александр Николаевич стал внимательным и даже заядлым радиослушателем. Причем не всеядным от безделья, а по части последних известий и международных обозрений. Он стремился знать и понимать окружающую жизнь. Есть в этом какой-нибудь повод для насмешки? Только если не принимать самого человека всерьез, отказывать ему в праве иметь какие-либо интересы ввиду его безнадежной тупости и отсталости. Именно с таким отношением Кася и спросила его:

— Тебя стала занимать политика?

— Может быть, больше всего на свете меня именно она сейчас и занимает.

Хоть бы спросила: почему, мол, если сама не в состоянии догадаться. Она же только недоверчиво засмеялась.

— Не вижу повода для смеха, — сказал он ей. — Почему я не могу быть лично заинтересован? То, что зовут политикой, есть еще и жизнь каждого отдельного человека, самого незначащего, вроде меня. Тут — связь. Ее надо осознать. Это дается не сразу, понимание, какая зависимость огромная между отдельной жизнью и политикой.

— Самые большие знатоки политики — пенсионеры, — сказала она небрежно.

— Оставь эту дамскую болтовню!

Он редко кричал на нее и даже сам не ожидал, что получится так грубо. Но самое болезненное было, что она не обиделась: посмотрела тусклыми глазами из-под нарисованных карандашом бровей с какой-то терпеливой усмешкой, и он наконец заметил, какие у нее короткие вылезшие реснички, тоже поседевшие. Эти-то жалкие мокрые реснички и мучили теперь сильней всего. Он хотел прогнать их и вместе с тем все время знал, что дороже их нет у него ничего.

Содранное колено, кажется, начало опухать. Было такое ощущение, будто кто-то жестко стискивает его в горсти и мешает идти. Он превозмог себя и не подал виду, что с ним не все в порядке. Да на него никто и не оглядывался.

Ему остро захотелось увидеть Касю, старчески простодушную усмешливость ее лица, услышать ее голос, чтобы она сказала что-нибудь утешающее, пожалела его. Он знал, что надо быть мужественным и не терять присутствия духа из-за пустяков, и все-таки мысленно звал жену, и смутно в чем-то раскаивался перед ней, не из-за ссоры, нет, то — мелочь, а что оставил надолго одну и ей теперь так же страшно, как ему.

Причины собственной нарастающей тревоги он не мог понять. Но она была, он это уже сознавал.

Там, впереди, один из рабочих развязно спросил: