Ольга Гладышева - Оползень

Она стала спиной к свету, и он плохо видел ее лицо.

Она поняла, о чем он спрашивает. Он хочет знать про Костю, подробности его гибели. Ну, нет! Если не тогда, не сразу, то и теперь нет.

Ему показалось, что она улыбается.

— У меня были сильные руки. Ведь я была чемпионкой области по гребле.

— Воля, скажите, я прошу вас, скажите…

— Еще нас учили стрелять. Из турельных пушек, из автоматов. Пистолетом я тоже владела неплохо.

Улыбка ее была чужой, неестественной.

— Мы трудно становились солдатами. Это легко понять, правда?.. Косы не хотели отрезать, пилотки носить. Рубашки нам выдавали такие, что мы их прозвали «мама, убей немца!».

— Воля!..

— Вы знаете, если по правде, трудней фронта было, когда учились. А почему? Есть хотелось всегда. Вечером, бывало, и говорим: девчонки, давайте спать, завтра завтракать пойдем.

Он попытался ее перебить:

— Это жестоко, Воля!

Она как будто не слышала.

— А замполит у нас был, это уже в эскадрилье, старый такой, он жалел нас, шутил с нами: кончится война, девчата, на курорты вас всех пошлем.

Голос все-таки сел у нее, сорвался.

— Хорошая была школа, хотя, конечно…

— И все? — повторил он.

— Наш полк был гвардейский…

— Да, гвардейский… Это я знаю. Я думал, что мы все-таки поговорим… Почему-то именно в этот раз и поговорим.

— Лошади готовы, Александр Николаевич.

— Да-да, я забыл. — Он тоже попытался улыбнуться. — Видите, забыл, зачем я здесь.

Они вышли во двор и пошли к изгороди, где были привязаны лошади.

— Александр Николаевич, у вас была сирень в саду?

— В каком саду? — рассеянно отозвался он. — Ах, у нас? Вырубили, — сказал он равнодушно. — А что?

— Так…

— Вырубили. Разрослась сильно.

— Ну, ладно.

Пестрые тени бежали по дальнему прошлогоднему жнивью. Синела на горизонте неровная гряда леса. Две сосны отделились от него и остановились на пологом склоне на опушке, как путники в нерешительности.

— Я пережил много войн, — сказал он, глядя на сосны. — Странно, да? И ни в одной не участвовал. В пятом году был мал, в четырнадцатом не привлекался, в гражданскую был в стороне, в Отечественную уже состарился. Может быть, это и ничего. Но иногда мне кажется, кто-то глядит на меня с какой-то горькой насмешкой. Кто это?.. Не знаю. Гражданские чувства, о которых с такой легкостью пишут газетчики и говорят политические ораторы, обычные люди испытывают как очень интимные. Но они есть и руководствуют нами. Поймите, мне трудно говорить об этом. Я боюсь быть высокопарным.

Они протянули друг другу руки. Лицо Воли Анфимовны погрубело и распустилось, глаза косили, рот был некрасиво сжат. Она не замечала, с какой силой тискает руку Осколова, и смотрела в сторону, не на него. Побелевший подбородок у нее отвердел. Она расстегнула ворот штормовки, как будто он мешал ей.

Они больше ничего не сказали друг другу, расстались молча, без пожелания удач и обещаний вернуться победителем.

Она долго стояла на краю поселка, вглядываясь в удалявшиеся фигуры. Тревожным, шевелящимся штрихом они вписались в привычный пейзаж среди травы на всхолмьях и худых лиственниц по краям блекло розовеющей песчаной дороги. Лошади и пятеро уходящих сделались мелкими от расстояния, как будто бесцветное небо у горизонта втягивало их в себя, лишая деталей, объема, сливая в одно неразличимое пятнышко.

«А свою-то я жизнь понимаю?» — подумала Воля.

В это воскресное утро керосиновый ларек на окраине Владивостока не открылся, как обычно, хотя его продавец, которым не могли нахвалиться окрестные жители, работал без выходных. Ну, не открылся и не открылся, может, приболел старик или решил отдохнуть. Никто и не заметил, что железный зеленый ставень опущен все утро. Керосин теперь редко брали и помалу, на хозяйственные нужды главным образом: кисти с засохшей краской размачивать или газеты старые смочить и меховые вещи в них завернуть от моли. Так что если бы и сам ларек исчез однажды с пустыря, к которому подступали коробки строящихся домов, и тогда, может быть, никто бы не заметил.

Зотов все это знал, но ему было все равно. Он обнаружил, что балка поперек ларька, державшая крышу, крепкая. В воскресенье пораньше он залез на бочку, даже не взглянув последний раз, что там за нею схоронено, приладил петлю из веревки, продававшейся у него же в ларьке, и засунул туда голову. «Волна не ходит, Зотов, — бормотал он, — погони за тобой не предвидится… скушно…» — и по-стариковски тяжело спрыгнул.