Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

С окружающих их семей: отцов, матерей, жён и детей. Это с деток-то! Изверги! Детки ведь ручонки тянут, зябнут, есть просят, а им и во двор-то похулиганить выйти не в чем. А они пропили всё, в дым, в лоск, в стельку, в дупель, в усмерть и ещё в бабушку и в бога душу (Маяковский). Душегубы!

Словом, вопрос возник: как быть, что пить, нечего пить, потому что не на что купить, а ограбить боязно — дадут по морде и бутылку на сдачу посуды отберут. Один, который старше и трезвый, говорит: «Пошли кровь сдавать. Четверной эффект: уважать будут — раз, и три сотни дадут — четыре». Пошли. Одному р-р-раз иголку в руку и качают, и качают. Насосом в две руки. Он хлоп — и в обморок, не вынес равнодушия. Ни тебе уважения и трёхсот. Оказалось, откачали на сотню. Они две бутылки купили, пьют и плачут. А друг говорит: «Твою кровь пьём, Ваня! Кровь людская — не водица, она водка, Ваня! Водка она, кровь, и ничего более».

— А ты всегда, Вася, кровь мою — не водицу — пил. Пил и не закусывал. Кровопивец ты и есть. Сволочь ты, и нет тебе моего снисхождения. Получай, — говорит, руку-то поднял, а ударить не может, ослаб. А тот и не слышал ничего. Спал. На сосисках спал и кровь даже не допил. Может, пожалел! А?

Когда профессор под охраной дельфина двинулся вперёд по коридору, ведущему в океанариум, пришедший в себя труженик науки хотел было взять на себя инициативу и уже потянулся даже к кнопке. Вот! Сейчас — одно нажатие, и сработают вмонтированные в мозг электроды раздражения, и идущий сзади парламентёр ощутит приятное покалывание и уснёт, и все уснут, и можно будет немного поразмыслить над случившимся, а потом уже бить во все колокола и запатентовать, и пресс-конференция, а потом домик с садом и уйти в работу с головой, и исследовать, исследовать, резать их, милых, и смотреть, как это они сами вдруг… Мысли эти пронеслись мгновенно, но вдруг голос, именно голос китообразного пропищал:

— Напрасно стараетесь, профессор. Наша медицина шагнула далеко вперёд, электроды изъяты, это ваше наследие теперь вспоминается из-за многочисленых рубцов в голове и на теле. Идите и не оглядывайтесь!

Они остановились у входа над которым горела надпись: «Вход воспрещён посторонним и любопытным». Ниже ещё одна: «Добро пожаловать!» А уж совсем внизу и мелко:

«Наш лозунг — ласка и только ласка, как первый шаг к взаимопониманию».

Дверь распахнулась, и глазам профессора предстало продолжение его страшного сна. Боже, какое это было продолжение.

Весь океанариум кипел, бурлил, курлыкал. Можно даже было различить отделные выкрики, что-то очень агрессивное и на самых высоких нотах. Три полосатых кита, любимцы города, которые до того, до случившегося, мирно выполняли балетные па, поставленные лучшим балетмейстером и любителем животных одновременно, эти три кита океанариума, как бы забыв всякие навыки, кувыркались и бились о стены, но всё это весело, и как-то даже ожесточённо весело.

Все дельфины-белобочки сбились в кучу и, громко жестикулируя, нет, жестикулировать им, собственно, им зачем, громко крича на чистом человечьем языке, ругали его, профессора, страшными словами, обзывали мучителем людей, то есть дельфинов, и кто-то даже вспомнил Освенцим и крикнул: «Это не должно повториться!».

Один обалдевший от счастья дельфин, прекрасный представитель вида (….) [4] В рукописи пропуск. — Прим ред. , которому, видимо, только что вынул электрод собрат его по да! да! по разуму (теперь можно не сомневаться), этот дельфин делал громадные круги, подобно торпеде, нырял, выпрыгивал вверх, и тогда можно было разобрать: «Долой общение, никаких контактов!» и что-то ещё. Дельфины-лоцманы пели песню: «Вихри враждебные» и в такт ныряли на глубину, потом выныривали, подобно мячам, если их утопить и неожиданно отпустить, и затягивали что-то новое, видимо, уже сочинённое ими, какой-то дельфиний гам, нет — гимн разлился вокруг:

Вся баскетбольная команда перекидывала мячи через сетку, специально в неё не попадая и от этого находясь в блаженном идиотизме, что видно было по их смеющимся рожам.

Кругом царила картина радостного хаоса и какого-то жуткого напряжения, даже ожидания.

Хорошо, что толстые стены заглушали этот вой, треск, писк, доходящий до ультразвука, но что, если вынесет наружу?! Там, там ведь акулы и кашалоты, касатки, спруты. Бр-р-ра. Профессор даже сжал зубы и сломал вставную челюсть. Он всё-таки вынул её и вдруг остолбенел. Во всём хаосе этом, среди всей этой культурной революции только одно существо было спокойно и невозмутимо. Это был служитель. Он сидел, нет, он стоял, словом, он как-то находился в пространстве и невидящими глазами смотрел вокруг.