Александр Мелихов - Тризна

Мой новый кореш и решил воспеть эти восстания как своего рода Отечественные войны, как борьбу за национальное достоинство и так далее. И навалял толстенный эпосище. Представил в издательство – отказали: романтизация ханства, урон дружбе народов – все как положено. Пока еще келейно, промеж своих. Но он не угомонился, перевел свой манускрипт на русский и двинул в Москву. Там он нашел каких-то союзников по борьбе с имперским духом, что-то убрал, что-то дописал – в итоге роман вышел.

Вот тогда-то за него на родине взялись всерьез, раз он по-хорошему не понимает. Устроили публичное судилище, а прокурором выступил казахский классик. Патриарх этот и сам был бабай непростой. Он и так-то родился в нищей юрте, а когда ему было лет где-то пять или шесть, во время очередного мора он еще и потерял сразу и отца, и мать. И так он намаялся по чужим юртам, что и в самых мафусаиловых годах не мог слышать о степной солидарности. А потом еще и намыкался в батраках, так что для учения о классовой ненависти вполне созрел. Но в город, где он всего этого набрался, он попал не из-за этого. Он, поскольку ничего другого не видел, считал существующие порядки нормальными. Перепахал его другой случай.

В их ауле умер единственный сын у одного бедного старика, а вдова осталась с ним жить в той же юрте. Как-то она его обихаживала, может, и привязалась, но пошли слухи, что они того, сожительствуют. Устроили суд и приговорили обоих ни больше ни меньше, как к смертной казни. Распоряжался всей процедурой бывший бий – судья. Биев царская власть уже отменила, но авторитет остался. Вместе с самым большим стадом. Этот же авторитет распоряжался и казнью. На концах короткой веревки завязали две петли, веревку перекинули через лежащего верблюда, любовников, или кто они там были, усадили рядом с верблюдом с разных сторон и надели петли им на шею. А потом огрели верблюда камчой, чтобы он встал. А они повисли.

Женщина задохнулась довольно быстро, а мужчина кончиками пальцев доставал до земли и все подергивался и подергивался. Извините, что порчу вам аппетит, но к народным обычаям нужно относиться с уважением. В конце концов вершителю справедливости это надоело, он велел двум джигитам раскачать старика и сбросить его с обрыва. Это помогло. Но юный батрак в ту же ночь ушел пешком в Орымбор – так казахи называли Оренбург.

Орымбор поразил его величием и роскошью. Он думал, что богатеи, живущие в КАМЕННЫХ ДОМАХ, его и в упор видеть не пожелают, но в полиции его выслушали. Да еще и переводчика нашли, с виду тоже настоящего барина. В аулах таких ученых казахов в городской русской одежде называли довольно насмешливо: жирык-етек, одежда с разрезом, но здесь пацан глазам не мог поверить, что из-за него такого важного человека побеспокоили.

И случилось чудо. Организаторы суда Линча загремели на каторгу. Так что будущему соцреалисту это вбилось на всю жизнь: первое в его жизни справедливое возмездие принесли русские. Они же научили его читать, писать и ненавидеть богатых уже вполне сознательно. Да еще и вместо лошадей обслуживать станки. Тогда это было покруче, чем в наше время из механизаторов выйти в академики.

Тогда же его еще раз перепахала горьковская «Мать» и некрасовские оплакивания народной доли. Это были недосягаемые образцы до конца его дней – и что бы он был без русских? Темный батрак. Никогда бы он не написал свой великий роман «Дочь» – кстати, не такой уж плохой, если бы не соцреалистические штампы: путь в революцию простой казахской девушки и все такое прочее. Поэтому и алашординцы, это такие казахские кадеты, ему не понравились. Сплошные жирыкетек, а на съезде у них ненавистные баи сидят развалясь, будто хозяева. А он желал им отомстить. Оттого и пошел с большевиками поднимать бедных против богатых. Поначалу все пошло лучше не надо. Беднота стала требовать от баев платы за отцов и дедов – и те платили. Разрешили женам уходить от богатых стариков к молодым без возвращения калыма – те и это глотали. Он и сам тогда женился под лозунгом «Долой калым!» У баев отнимали лучшие пастбища, а продналог требовали скотом. И те снова безропотно пригоняли сколько велено. В общем, все шло как в сказке: все бедные были братьями по классу, а все классовые враги именовались одним словом – гады. Сторонники национальной независимости были против истребления баев, значит, они тоже были гады. Понемногу он и среди большевиков прослыл леваком, а потому и кое-кого из своих начал подозревать в сочувствии к гадам.