Александр Мелихов - Тризна

Короче, доживать на обочине истории можно было бы вполне сносно. Скучно, но сносно. И тут меня пригласили в родной город, где я не был с конца восьмидесятых. Там же было, как всегда и везде: умники бузят, прислуга рвется на место хозяев – ватники и мамбеты расплачиваются. Я родителей сразу оттуда вывез и больше там не бывал. И вдруг получаю торжественное письмо: меня как знатного земляка приглашают выступить перед студентами. Все оплачивают – почему не слетать?

Наша родная советская власть любой романтический город старалась превратить в Лениносранск, а нынешняя знать подражает американскому захолустью. Всю красоту и поэзию вбивает в землю гибридами сундука и аквариума. И я разинул рот, узрев, что в нашей заречной степи, куда не забредал и кочевник, бесстрашный пасынок природы, громады стройные теснятся. Мы – я имею в виду сегодняшнюю Россию – возвели в идеал предельную заурядность. А там не было ни одного здания или небоскреба, в которых бы архитектор не стремился к какой-то неординарности. Конечно, мотив идеализированной юрты сквозил то там, то сям, но до пошлости было пока еще далеко. И полузабытые казахские орнаменты тоже проступали то тут, то там, но пока что штампом тоже еще не сделались.

И громады не теснились, это я зря сболтнул. Вот уж где был размах так размах – улицы как площади, площади как даже и не знаю что. Вот уж что было сотворено не корысти ради, а чтобы все разинули рты. Я, по крайней мере, разинул. Я же помнил свой Лениносранск. Но там и советскую часть как-то приподняли – каменная отделка, небанальные современные вкрапления… Пришлось специально просить водителя, чтобы показал мне трущобы, где жил кое-кто из моих детских дружков. Кое-что я бы сберег для музея – ободранные развалюхи, бегает парочка собак, непросыхающая лужа среди жары…

Постоял со слезами на глазах, да еще и водитель харкнул по-мамбетовски, как в старое доброе время, – я его чуть не расцеловал. Но худенькая доценточка, которую приставили меня сопровождать, отозвала его в сторонку и что-то ему выговорила по-казахски. В нее я просто влюбился – в ее интеллигентную изможденность: наконец-то и мы, казахи, научились утонченности.

И в отеле – этакое трехэтажное яйцо Фаберже – все тоже было по высшему европейскому разряду, хотя за окном сияли какие-то новые эмираты. И шведский стол был не хуже шведского. Только с примесью национального колорита – айран, кумыс и баурсаки, это такие пончики из кислого теста, их у нас называли бурсаки. Я всех этих диковатых деликатесов тоже отведал со слезами на глазах. А потом еще целый день «бешбармачил» – приемы, фуршеты, ужин в саду под сенью небоскребов, в общем, Бернард Шоу в Стране Советов. Народ страдает, а я роскошествую с начальством. Да, я не видел ни чабанов, ни горняков, что в аулах делается, не представляю. Вряд ли, правда, они особенно умирают с голода, иначе бы властолюбцы об этом звонили на весь мир, они любят себя выдавать за народных заступников. Русских там тоже превратили в евреев – отодвинули от власти на технические должности, что лично для меня идеальный вариант. Тем не менее, я все-таки готов и по поводу мамбетов, и по поводу русских делать грустное лицо, как это делают наши американские партнеры – вот, пожалуйста, я скорблю. Но волновало меня совсем другое: в преподавателях, в министрах, в студентах не было НИ МАЛЕЙШЕЙ ВТОРОСОРТНОСТИ. А если ее нет в аристократии, значит, скоро не будет и в массе. И это главное: ощущение второсортности единственное, что может убить народ.

Прислуга в отеле была вышколенная и услужала ин инглиш лучше моего. Золотая молодежь вся была с европейскими дипломами – при этом кое-кто пел под домбру так, что мороз подирал. В моем детстве-отрочестве казахская музыка годилась только на передразнивание – один палка, два струна, а тут я наконец понял, что это целый нетронутый пласт неотшлифованного человеческого гения. И чинопочитания, которым грешили мои соплеменники, я тоже не заметил. Министр, который вручал мне грамоту, был интеллигентный, ироничный, сказал, что ему очень приятно награждать ученого, а не чиновника. Кстати, у него же на приеме присутствовал министр счастья и толерантности Объединенных Арабских Эмиратов. И еще какой-то чин из Турции. Хвалил казахов за то, что они твердо шагают в сторону тюркского мира. Сам по манерам корректнейший европеец.

А гуманитарная деканша, у которой мы пировали в вечернем саду, была, наоборот, несколько хабалистая. Ну так и что? Главное, что не второсортная. Пробуждение национального достоинства вовсе не переход в ангельский чин, а всего только переход от угасания к жизни.