Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Однако тоже запыхтел городским дымком.

Мимо них прошли немцы с санями, нагруженными кирпичом.

– Ну, прощевай, мил человек. Пойду печь сотворять.

И Калистрат торопливо пошел вслед за санями, стал подталкивать их, помогая немцам.

Пока печник отсутствовал, немцы под руководством Северьяныча наколотили в большом железном корыте глину, подливая горячую воду из казана.

Калистрат по четырем углам уложил кирпичи, отмечая границы старой печи. И, словно кого-то догоняя, бросился торопливо выкладывать первый ряд. Закрепил кирпичи тестом из глины. Затем выгнал второй ряд… третий…

– Будет печь – полдела с плеч! – весело подбадривал Калистрата Северьяныч. – Печь, что мать, где наелся, там и спать.

Анохин с Чумаченко тоже стояли здесь же, наблюдали, как споро и грамотно кладет печь Калистрат.

– На века будет печь, – сказал Чумаченко. – Ежели успеем к вечеру крышу сладить да соломки подвезти, переведем наших немцев на казарменное положение.

– Да уж лучше, чем по баням, – согласился Анохин.

– И я про то… Хороший народ северный. Простой. Снаружи вроде камень, а в сердце сметана. – Чумаченко усмехнулся в усы, толкнул в бок Анохина. – Как вы с той девахой, сладили?

Анохин не ответил, отошел от Чумаченко.

В овин набивалось все больше народу, смотрели не за тем, как работает Калистрат. Его они знали. Интересно было понаблюдать, как ведут себя немцы. Здесь оценивали людей по труду.

Немцы же торопливо и тщательно убирали овин и за овином. Хоть кусками, но застеклили окна. Стали крыть крышу.

Ганс, работавший наверху, на самом коньке, увидел Феонию, приподнялся и стоял там, ловко балансируя, показывая свое молодечество.

– Гляди, выхваляется, – заметила Евдокия. – Неробелый немчура…

– Усердный народ, ловкий, – согласилась Феония, оценив цирковые трюки Ганса. – Не сорвался бы!

– Жалеешь?

– Человек все же, хоть и немец.

– Человек, говоришь? – сердито сказала Евдокия. – А сколь такие вот наших на войне переторкали… Несчетно!

– Гибельный народ, согласна, – не стала спорить Феония. – Но в работе, ничего не скажешь, ловкие. Аккуратисты. Ишь как вокруг овина вылизали!

Они вновь вернулись в овин. Калистрат уже выкладывал дымоход, который тянулся к небольшому отверстию на крыше.

Анохин, неотрывно наблюдавший за кладкой печи, на минутку ушел в дальний угол, в темень. Отставил палку, расстегнул шинель, достал уполовиненую бутылку с самогоном, дар Чумаченко. Сделал несколько глотков, поморщился, занюхал рукавом. Хотел было спрятать бутылку. Сверкнули и звякнули на груди награды. Он остановился, подумал. Сделал еще глоток. Лицо его повеселело. Он вновь запахнул шинель и вышел на освещенное место, где сгрудились, помимо немцев, еще человек двадцать деревенских зевак. И впереди всех на своем «кону» восседал безногий Игнашка.

– Ну во! – удовлетворенно сказал Северьяныч, когда Калистрат спустился с деревянных козел и стал мыть руки в бадейке. – И погреться, и просушиться, и картоху сварить… Хоть и наспех, да не на смех. Надо бы ее, конечно, просушить по-тихому, да времени нет. На наш век хватит.

Он стал кидать в печь дощечки, щепу, всякий дровяной мусор. В печи вспыхнул первый огонек, жадно набросился на щепки. Дым сначала попер из зева, но потом, по мере разогрева, втянулся и поплыл куда надо.

И тут разгоряченная Палашка втащила за собой в овин свою божатку, бабку Лукерью.

– Товарищ командер! – заметно осмелев, обратилась она к Анохину. – Погодите, не раздувайте печь! Сперва надо овинника зашептать, улестить.

– Да ты что, Пелагея! – удивился Анохин. – Какого еще овинника?

– Дедушко такой махонький. Он с первым огоньком в печи заселяется и там живет. Не задобрить – пожгет или еще чего. А вам вышку строить. Шутко ль? С добром бы надобно!

– Что за ерунда! – вступил в разговор Чумаченко. – Прямо это… как его…

– У вас свой устав, у нас другой, – упрямо возразила девушка.

Анохин растерянно отошел в сторонку. Уж очень большие глаза были у Палашки. И красивые.

– Ну что тут скажешь! – усмехнулся Анохин и махнул рукой: – Гасите печь… Зашептывайте.

И пока Калистрат гасил разгоревшийся было огонь, старуха Лукерья, зайдя за печь, в темноту, положила на пол тряпицу, развернула ее. На тряпице лежал оладышек да кусочек сальца. Она сунула все это на под печи и стала нашептывать:

– Овинник-родимик, не будь злой, головешками не кидай, людей не пужай, послужи нонешней зимой, как и допрежь, бывало, служил, снопы сушил, зерно лущил. Зерно на муку, муку на олабушки, на олабушки масло, да дитям в рот. И тебе чуток. Прими, дедушко, олабушек от бедности телесной, от щедрости душевной… Слово сказано, печь от злых духов запечатана. Господи прости!