Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Немцы с удивлением прислушивались к бормотанию бабки.

Первым о смысле происходящего догадался Бульбах.

– Хейнднишцеремоние! Языческая церемония. Подобное когда-то было и у нас. И мы, тевтоны, тоже тогда задабривали карлика Цвейга… – примерно такие слова сказал полковник своим солдатам.

– Скажите ему, пусть не разговаривает, а то вспугнет дедушку, и он не поселится, – прошептала Палашка Анохину и, заметив на его шинели отсутствие пуговицы, предложила: – Давайте я пуговичку пришью, а то ходите, все равно как и не начальник. Только не на вас, а то пришьетесь памятью… Я быстро. Пока вы тут командуете.

– Абы какая пуговица тут не годится, – притворно строго сказал Чумаченко. – Тут уставная пуговица требуется!

– Каку следует, таку и пришью, – с вызовом ответила Палашка.

Анохин снял с себя шинель и набросил ее на Палашку, поверх тулупчика.

– Не, так не надо. Что люди подумают! – сняв шинель и подхватив ее под мышки, она исчезла.

Расторопный Мыскин тут же принес для командира телогрейку.

Бабка Лукерья перестала наконец шептать свои заклинания, попятилась из запечка.

– Ну вот, – сказала она. – Теперь кидайте в печь дрова, все ладом будет.

И вновь полетели в печь стружки, палки, чурочки. Чумаченко чиркнул зажигалкой. В печи заплясало пламя. Лица собравшихся стали серьезны и радостны. Огонь – жизнь…

Тем временем Палашка у себя в избе торопливо пришила пуговицу, подобранную ею тогда на снегу, почистила и отдраила остальные, подгладила сукно шинели чугунным утюгом.

Накинув на себя шинель, оглядела себя в мутном зеркале. Крутанулась на одной ноге. В расцвете своих семнадцати лет эта голубоглазая северная красотка была уж очень хороша в шинели.

– Ну и ладно! Ну и пусть подумают, – сказала она сама себе.

И так, не снимая шинели с тулупчика, пошла по улице, не обращая внимания на любопытных односельчан. Немцы, латающие наверху крышу, тоже восхищенно смотрели на эту таежную нимфу.

– Ну, так чего люди скажут? – спросил улыбающийся Анохин, принимая в овине свою шинель.

– А пускай! – с вызовом сказала Палашка. – Все «сиротка» да «сиротка»… Только и добра, что старая изба, да и та не моя, а божатки Лукерьи. Ну и что! А я вот такая! Командерская!

– Ну, спасибо! – сказал Анохин, рассматривая шинель. – Где ж ты такую пуговицу раздобыла?

– А это секрет, – улыбнулась она.

Чумаченко подкрутил ус и тоже усмехнулся. Понимающе покачал головой.

В печи во всю гудело пламя. По овину растекалось тепло. Немцы вновь вернулись к прерванной работе. Конопатили сруб, тесали жерди для нар, навешивали старые, откуда-то доставленные Северьянычем ворота.

Зрелище кончилось. Деревенские жители постепенно расходились. Лукерья и Палашка тоже покинули овин. Медленно шли домой по хрустящему снегу.

– Скажи, божатка, а чо он на меня не глядит? Я на него гляжу, а он глаза отводит. Может, серчает за что?

– Ой, Палаша! Поруха да присуха рядом ходят… Видать, присушивается он до тебя, а на себя за то серчает.

Девушка улыбнулась чему-то своему.

– Присушивается, – повторила она понравившееся ей слово.

…Короткий день клонился к вечеру, но немцы продолжали работать. Знали, что делают для себя. Тщательно конопатили стены. Северьяныч, весь ушедший в руководство и даже получающий от этого некое удовлетворение, показывал немцам, как лучше подвертывать конопать.

Ганс и Петер и еще двое немцев работали на крыше, меняли старую, потрескавшуюся от жары и морозов осиновую дранку.

– Мадам! Фрау! – заметив Феонию, окликнул ее сверху Ганс. – Битте! Дай-дай! – он указал на лежащие у стены овина пачки дранки.

Феония поднялась по приставной лестнице, протянула ему пачку дранки.

– Па-сип, – принимая дранку, поблагодарил Ганс и затем шутливо перехватил руку Феонии, потянул ее наверх. И все четверо пленных захохотали.

– Пусти руку, кобель, – озлилась Феония.

– Помогайт! Цу цвай… два… ист гут! – Ганс говорил еще какие-то слова, но Феония поняла все это по-своему.

– Не шибко улещивай! – все так же зло сказала она. – А то, неровен час, по физии опять схлопочешь, да еще и на земь полетишь! Да отстань же!

Она спустилась по лестнице на землю. Увидев Анохина и Чумаченко, поправила пальтишко и платок, весело пожаловалась:

– Вы, товарищи командеры, вон того рыжего совсем не кормите. Успел в плену отъесться – ну чистый жеребец.

– А ты, девка, не бойсь! – усмехнулся Чумаченко. – На крыше не снасильничает. Несподручно.