Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Все проверил? – спросил он у Чумаченко.

– Пленные по баням. Закрыты. Конвоиры по квартирам. Да вы не беспокойтесь, дошли, главное. А теперь… я за всем присмотрю. Я в конвоях лет десять, глаз прыткий…

– Меня ночь беспокоит.

– И ночью догляжу.

Выпили.

– Хороша-а…

– Хороша.

Потупив глаза, Палашка внесла в комнату стопку одежды.

– Спасибо, – коротко поблагодарил лейтенант Палашку.

– Здесь тепло белье, шерстью тканное. Как холода вдарят, вы его поддевайте. Еще рубахи… – сказала девушка. – Божатка велела, которо лучшее взять…

– Божатка?

В ответ на недоумение Чумаченка Палашка наконец подняла глаза:

– Ну, крестна моя, Лукерья. Эки вы на слова непонятливы… – упрекнула девушка старшину и, глядя на лейтенанта, засмеялась эдаким колокольчиком. И тут же вновь уставилась в пол, но на ее щеках все еще держались ямочки смеха.

– Самим-то небось надобна, – нахмурился Анохин. – Ну, одежка-то.

– Да нет… Это брателки мово. Не надеванное осталось. Видать, погибший он. С сорок первого ишшо никакой весточки…

Она по-хозяйски разложила белье на лавке. И тут же исчезла, словно растворилась.

Чумаченко встал.

– Ну и я пойду!.. Я тут квартирку уже присмотрел… с хозяйкой, с харчами и этим… – он хитро подмигнул Анохину. И, наклонившись, прошептал: – Вы тоже… это…

– Ты о чем, Чумаченко? – строго спросил Анохин.

– Я ж вижу, вы этой по нраву, товарищ младший лейтенант. Интерес у нее к вам. Так вы это… не теряйтесь. Северный народ, он простой. Я вот десять лет…

Покрасневший Анохин прервал его:

– Проверьте, Чумаченко, еще раз, чтоб все было в порядке… Построение у овина в семь утра, – сухо сказал он. И добавил: – Нет, в семь здесь еще совсем темно. В восемь.

– Так точно, в восемь!

Уходя, Чумаченко усмехнулся. Его позабавило смущение лейтенанта.

Анохин после ухода старшины лег на отведенный ему диван. Простыни пахли морозом и скрипели от крахмала. Благодать!

Сквозь приоткрытую дверь он увидел, что у божницы, где теплилась лампадка и по стенам были развешаны пучки разных сушеных трав, стоя на коленях, молилась старуха Лукерья. И еще оттуда доносились какие-то мерные звуки, эдакое металлическое позвякиванье. Анохин пытался угадать, что это. Из глубин памяти всплыло: еще совсем мальчишкой он, лежа в своей кроватке, наблюдает, как воспитывавшая его тетка, за деньги нанимавшаяся стирать белье, вечерами гладила. И он понял: там, в другой комнате, Палашка тоже гладила. Так же, наверное, парил чугунный утюг, посверкивали угли в его утробе. Постукивал утюг, который девушка то и дело ставила на чугунную подлогу.

Все плохое, что случилось за эти дни, отступило, удалилось, стало не существенным. Было – и ушло. Новый день надо начать с чистого листа.

Анохин еще какое-то время рассматривал свою комнату. И здесь, за могучей потолочной перекладиной, тоже сушились разные волшебные травы. На стенах коврики, кружевные вышивки. Он лежал на широкой дубовой лавке, накрывшись лоскутным одеялом.

Закончив глажку, не слышно ступая, на цыпочках, прошла через его комнату Палашка, вошла в свою девичью, закрыла за собой дверь.

Отмолилась и встала с колен Лукерья. Погасила лучину. Тихо стало в доме. Лишь где-то робко попробовал свой голос сверчок. И затих до утра.

Анохин еще какое-то время ворочался, думал о том, что было, и о том, как все сладится. О Палашке подумал: ведь вот как в жизни получается, дикая глухомань, и такое нежное чудо здесь произросло.

Затем он решительно укрылся с головой, как бы напрочь отгораживая от себя всякие мысли и раздумья, особенно воспоминания о последних трудных днях.

…Гимнастерка Анохина, выстиранная и отглаженная, с уже прикрепленными на место наградами, погонами, лежала на полице.

Звезда Героя, начищенная меловым порошком, сияла даже в темноте.

На следующее утро возле овина выстроился отряд, одетый столь разнообразно, что не поймешь: то ли лагерники, то ли партизаны. У кого на голове треух, у кого вязаный подшлемник, на ком ватник, на ком драный тулупчик, а на ногах грубые, с нашивками, латками сапоги, чуни и валенки. У одного из пленных на валенках берестяные калоши. И все в разномастных рукавицах.

Лишь один полковник Бульбах был все в той же своей форменой шинели, но из нее проглядывала старая овчинная душегрейка, а на ногах вместо щегольских офицерских, но дырявых сапог – подшитые толстой дратвой валенки на войлочной подошве. И фуражка перевязана толстым, домашней вязки шарфом.