Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Над группками сельчан все еще нет-нет да и загорались, коротко переливались остаточные северные сполохи. Северянам этот свет не в диковинку. Высокие женские голоса прорезали ночное небо:

– Ишь ты, не забыли ишшо. И спеть есть кому, – радовался Африкан и обернулся к Анохину: – Вы ба, товариш начальник, отпустили немцев на наши погулянки. Все одно уж… праздник. Робили вместе, в один топор, в одно дело. Жили с разгоном, как сок в березе по весне. Пущай бы поглядели, как северной народ Рождество справляет. Може, шо и для себя ба восприйняли… И расставанье, известно всем, вроде как намечается.

– Не положено, Африкан, – вздохнул Анохин. – И так уже куда более. Они – пленные, а мы с Германией покамест воюем. Еще люди гибнут…

– Да уж! – поддержал командира Чумаченко. – И так нас за это… за религиозны дела могут по головке не погладить. Совецкая власть церковно-поповское мракобесие еще в семнадцатом отменила. А вам давай танцы с врагами! Оборзели!

Торопливо шедший по улице Мыскин заметил неподалеку от овина застрявшего в сугробе Игнашку. Он был пьян и, пытаясь выбраться, еще больще закапывался в снег.

– Ты чего, Игнат Павлиныч, еще что-то хочешь отморозить? – спросил «интендан».

– Не лайся, – рыдающим голосом сказал Игнашка. – Слухаю отсель… поють-то как… как блин маслом мажуть. Душевно! Оставь меня тут, крупяной начальник, я слухать буду и помру так-то в радости…

– Дур-рак!..

Мыскин схватил Игнашку вместе с его полозяным коном, вынес на наезженную дорогу и стал толкать перед собой.

– Жизня, жизня, – всхлипывал инвалид и размазывал слезы рукавом фуфайки по лицу. – Как сноп соломы… долго загорается, а потом всполыхнет – и все. И только кучка пепла…

Подружка Палашки Анютка разыскала ее в толпе, спросила:

– Може, гадать пойдем? – и, не ожидая ответа, потащила ее из толпы. По пути прихватили еще одну свою сверстницу.

– Куда вы?

– Да гадать!

– Ой, девоньки, а не страшно?

– Чего страшного! – сказала Анютка. – Банник жуткой, токо ежели чужой. А свой на гадании никовды не спужает. Он сам гадания шибко уважаит.

– А покажется? Выйдет?

– Не, никто его не видал. Рази шо лапой по жопе стронет… Ты прислухайся, ежели мягка лапа да волосата, стал быть, за милого да доброго замуж пойдешь, а ежели холодна да когтиста – луче дома сиди… чтоб какой постылый тебя не углядел.

– А не замерзнем-от в байне?

– Я протопила.

По пути забежали к Анютке домой. Торопливо переоделись: на босу ногу надели валенки, на рубашки – кожушки, и побежали к бане, что стояла на задах деревни, у самого речного откоса. Тремя тенями проскочили по улице. Мелькнули мимо Игнашки, который спьяну не смог даже толком разглядеть, кто это был.

В бане они быстренько разделись и улеглись на разогретые полки, спиной кверху.

– А долго ждать-то?

– Ти-хо… Как сон приблазнится, он и явится. Лучину-то погаси!

Стало совсем темно. Где-то что-то потрескивало. Тихонько постукивало.

– Ой, девки!

– Молчи! Так завсегда на гаданье… Видать, пришел уже.

– Кто? Он, что ли?.. Ой!..

– Тс-с!

Возле овина не стихало веселье. Еще вдалеке, как пригасающий костер, тускло посверкивал «нордлихт». Будьбах, одевшись, вышел из овина.

Два конвоира проводили его взглядом.

– Куда его понесло, эту жердь долговязую?

– Пущай идеть! Праздник… никуда не денется, – пробормотал Братчик.

– Може, тоже полюбовницу в деревне завел?

Братчик прыснул в ладонь и пошел сменить лучину – огонек у печи. Немцы не спали. Они стояли у двери, пели. Их было немного. Большинство нар пустовали – лишь скрученные одеяла сверху были прикрыты шинелями.

Бульбах шел по улице. Избы были темны, их хозяева, вероятно, были там, у овина. Праздновали. Лишь где-то вдалеке раздавалось тихое потюкиванье топором. То ли дрова кто-то рубил в столь поздний час, то ли что-то мастерил. И кому пришло в голову работать в такую ночь?

Полковник постоял немного, послушал, подышал морозным воздухом. Поглядел на небо. Сияние угасло. Бескрайний, непонятный, темный мир окружал его, он растворял в себе целые земли, не то что одиноких людей… Сладость поэтической печали охватила полковника. Он даже прикрыл глаза… С трудом вспомнил он полузабытого поэта, который, оказалось, был чужд немецкому духу…

– Хм… Но как писал! Как писал!.. Лорелея… Ундины… Чудеса… На хладной высокой вершине… нет… На хладной и голой вершине стоит одиноко сосна, – тихо, сам про себя, стал бормотать Бульбах. – И дремлет… нет… И снится ей кедр одинокий в далекой восточной стране…