Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Побежали за Палашкой. Она, еще совсем девчонкой, до войны, ездила со «старухами», тридцатилетними певуньями, на всякие смотры да попевки. Разоденутся в концертное: в сарафаны, обшитые северным скатным жемчугом, на головах кокошники или узорчатые платки, все в кружевах, как бабочки-летуньи. Любо-дорого! Палашка хоть и сирота, а пела задиристо и заливисто, весело, будто и горя не видала. Голосок – от Бога, то взлетает жаворонком, то падает на низы, будто в гнездо, вот-вот, кажется, стихнет, захлебнется, а он – вновь ввысь.

Начальство ладошки отбивало: трогательно было девчушку слушать. Каждому хотелось вместе с жаворонком взлететь, даже если вместе с брюхом в дверь не влезает.

Привели растерянную Палашку: давно в полный голос не певала, да еще на людях. Бабы взволновались, затолковали.

– Калистрата бы сюда! Он бы своим баском подкладку сделал. Когда-то хорош был, со слухом да с песельным понятием…

– Нету Калистрата. Он с того дня, как немцев в байнях отпаривали, почти не просыхает. Гонит да пьет. И по соседству все вылакал. Бобыль, без ответности.

– То-то не кажется, не видать его. Он же с до войны леченый от энтого.

– Видать, уветрилось.

– Пошто Калистрата! Небось хрипит теперь, как кобель на цепи.

– Давай ты, Евдокея, вторым голосом. Понизу пойдешь. Ты ж тоже в район ездила, славили тебя в газетах-то!

– Чего начнем, Пелагея? – уважительно спросила Евдокия Палашку, явно польщенная предложением соседок.

Палашка задумалась. Вспомнилась ей песня, которую сочинили какие-то уже забытые музыканты да местные поэты. Любовная. Песня эта тогда в исполнении тринадцатилетней девчонки неизменно вызывала улыбки, а в конце – оглушающие аплодисменты.

– «Вологодско кружево» помнишь? – спросила девушка у Евдокии.

– Дак разве забудешь? Из-за той песни мой Митрофан женихаться стал. Свататься. Больно его задействовало!

Засмеялись. Как давно это было! Казалось, век назад…

– Зачинай, Палашка, а потом уж я, вторым голосом, – сказала Евдокия.

Палашка откашлялась, качнула головой, как бы стряхивая с себя стеснение, потянулась зачем-то на цыпочки, а потом вдруг запела высоким своим, к небу взлетающим голосом, родниково-чистым, переливающимся, пронизывающим не только Полумглу, но и все окрестные леса, до самых дальних далей.

То, что слышал Анохин в час, когда Палашка убаюкивала его боль, было лишь слабою домашнею распевкой, говорящей только о прекрасном слухе, а настоящего голоса девушки он не знал и не узнал до этой ночи.

И вслед Евдокия, а за ней и другие бабы, кто был не лишен певческого дара, разлили неожиданно веселый, залихватский припев:

Бабьи голоса вплетались в песню один за другим, будто только что репетировали. Да так выходило ладно и как бы привычно, что песня, тоскливая и радостная одновременно, лилась сама собой, как бы рождаясь в звездном небе, в тайге, в огромных двужирных северных избах, в заснеженных кулигах, окружающих деревню.

Немцы примолкли. Теперь они слушали. Кто-то даже распахнул, несмотря на холод, двери овина.

Два мира. Если один поет, другой слушает. И не сойтись им вместе – не те времена.

Рождество! Хоть и не наше оно, не православное, да кто о том думает, когда лет двадцать, а то и более назад, отменили этот чудесный зимний праздник, выгнали с улиц, перевели в избы, за ставни. А вот – вылетел, выскочил на волю.

И полезли бабы в сундуки, извлекли оттуда молью траченные старинные одежды – для повседневной носки не подойдут, а для рождественской колядки сгодятся. Вытаскивали на свет белый какие-то короткие шубейки, выворачивали их мехом наружу. Свеклой и углем сами мазали лица. Доставали из сараев какие-то «коруги» с прибитыми к ним причудливыми, с порядком облезшей серебряной фольгой, месяцами да звездами. Словом, тащили все, что пока еще хранилось среди домашнего хлама и было когда-то непременным рождественским праздничным атрибутом.

И уже вся улица у овина стала многолюдной. Небольшими группками подходили ряженые. Кто-то привел сонного козла, и тот, ничего не понимая в происходящем, дико от страха блеял. Зазвучали другие песни, веселки, озорные колядки. Поющим подыгрывали балалайки и гудки. Звучно постукивали ложки. Диковатая, но очаровательная северная музыка.