Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Правильно, товарищ лейтенант, – раздался откуда-то из-за плеча низкий голос Чумаченко: старшинат всегда поспевал к политической теме. У нас другое. Пусть Первое мая празднуют, Седьмое ноября. Приучать надо. Восьмое марта, опять же. Ихняя баба придумала, Карла Цеткин, – добавил он после некоторого напряжения.

Бульбах, не обратив внимания на реплику старшины, продолжал глядеть на Анохина как на марсианина.

Лейтенант обратил внимание, что вокруг как-то резко потемнело. Он поднял голову. Вокруг него столпились немцы. Все немцы. Спустились даже те, кто был на самом верху. Они ждали. И у всех у них было в глазах изумление. Они удивлялись Анохину. То ли он что-то сделал не так или сказал не то?

Северьяныч, а вслед за ним Африкан, обеспокоенные перерывом в работе, пробились к лейтенанту.

– Товарищ командер, – сказал Северьяныч, желая разрядить обстановку. – Это ж у их самый большой праздник. В Архангельску, в немецкой слободе, завсегда такой день шумно праздновали! И протестаны, и эти… католики… Вместе гуляли. Хорошо… И наших всех звали. Прижимистый народ, а на Рождество всех поили-кормили… Ну, понятное дело, и мы старались ответно…

– Ну как же! И я помню, – поддержал приятеля Африкан. – Складно было. А щас как-то не так… Сначала ихнее, потом пост, Новый год, а потом уж наше. Разнобой. А надо, чтоб гулять, так гулять, а поститься – тоже всем, суместно.

– Помолчали бы, старики, не дурили голову, – буркнул Чумаченко. – Политический момент!

– Дак это мы к тому, что немец без Рождества, как топор без топорища. Вроде бы и топор, а ничего им не исделаешь, – сказал, оправдываясь, Северьяныч.

Анохин чувствовал на себе настороженные, застывшие взгляды. Немцы ждали.

– А мы это… – помялся Африкан. – Раз политический момент, мы тогда на вышку красный флаг вывесим. Шоб, значится, чувствовали… Поверх всего будет, флаг-от!

– Не твои заботы флаги вывешивать, – прервал его старшина. – Это государственное дело, ответственное.

– А хто мне вышку обещал? – возмутился старик. – «Африканова вышка… Африканова…» Было такое? И теперя я желаю показать свою желанию. Я ж не свои подштанники вывешиваю, а красный флаг. Сообразно политическому моменту. Мол, Божеский день справляйте, пожалуйста, а наш флаг над вами.

Чумаченко хмыкнул, и наступила тишина. Нехорошая для Анохина тишина. Ждали решения.

Северьяныч неожиданно выступил с целой речью:

– Надо немчуру уважить, товарищ лейтенант. В деревне уже знают: скоро уходите. Или говорить не хотите? Вся деревня знает, что начальствие до нас едет, будут вас забирать отсель, чо ли? А как же вышка? Столько работы, и коту под хвост?.. Жалко все ж. И работы жалко. И вас тоже. Привыкли мы до вас. Даже до немцев ваших, кость им в глотку, и то привыкли. Поначалу думали: лютые враги, а разглядели поближе – те ж люди, один недостаток, лопочут не по-нашему.

– Заберут – уедем. Мы – люди военные, – сказал Анохин.

– Мы иной раз промежду собой баим, – продолжил свою речь Северьяныч. – Так-то хорошо все наладилось. Народу много, дела много, жисть, можно сказать, в соку, как весной в березе. А уйдете – и стихнет все! И даже жалко, шо немцы уйдуть. Они хоть и не нашего Бога, а ничо народ, роботяшший. Пригляделись мы к им, дак и совсем сходный народ. Как-то перемешались мы с има, как блин с маслом и так ладно живем. А шо лопочут не по-нашему, так это дело наживное… В Библее чо сказано: на Вавилонской башне разбежались все, потому как без понятия языков, а мы их так ладно поняли… и они нас… на своей-то вышке… сошлись… дело исделали.

– Ну, недоделали, – поправил приятеля Африкан. – Надо бы закончить. Коль моя вышка, что ж, без последней клети, без этого… без площадки – как без головы. И сейчас ее, гляди-ко, небось из райцентру, из Лешаковья, видно. Завидуют, чай. А доделаем, так и из Архангельску увидят.

Анохин встал. Решился.

– Ладно. Гут. Вайнахтен! Унд цвай таг вайнахтсфест. Празднуйте, черти… Два дня на гулянку!

Пленные обрадованно загалдели. Но смолкли, как только Анохин предупреждающе поднял руку.

– Но после праздника аврал. По-русски. Надо бы вышку закончить. Штурмарбайт! Вахте цу энде, ферштейн?

Немцы поняли. Согласно закивали. Бульбах хотел возразить, открыл рот, очевидно, желая высказать очередной свой «протест», но передумал.

Мыскин, в своей каптерке на курьих ножках, пополнел, как гусь, подвешенный в мешке на откорм. Теперь, согласно распоряжению старшины, все продукты, которые пленные каким-то образом раздобывали в деревне, сначала сдавались на склад для последнего справедливого распределения.