Евгений Суворов - Голос [сборник]

«Поступлю в институт, закончу первый курс и женюсь. Сегодня скажу ей об этом…»

В сумрачных низинах и на полянах кругами скошена трава. Не боится людей и не улетает ворон с высокой лиственницы. Изредка ветер донесет далекие голоса покосчиков, вздохнут шелестом листьев деревья. Пахнет болотом и морошкой.

Чем меньше остается рядков, тем больше он волнуется. В самую последнюю минуту уговаривает себя притвориться безразличным и с отчаянным спокойствием помогает Наде выбрать место для отдыха.

Она ложится, прикрывает глаза от солнца только что сорванным бело-зеленым листом морковника. Он, не отрываясь, смотрит, как она лежит, как дышит… Она дает возможность рассматривать себя лучше, сонным движением скользит рукой от живота к груди, вытягивает ноги, сдвинув лист к бровям, внимательно смотрит на него…

Он продолжает сидеть молча и неподвижно, щеки его заливает румянец.

Надя приподнимается, у нее на ногах красными перепутанными линиями отпечаталась трава. Садится и, замолкая после каждого слова, говорит:

— Знаешь, на кого ты похож?

Смотрела ему в глаза, колебалась и сказала:

— На красную девицу.

«Сейчас скажу, — думал он. — Это же несколько слов: Надя, выходи за меня замуж…»

Надя ждет. А он, расстегнув душивший его воротник белой рубашки, сжимая в кулаки длинные пальцы, чужим голосом произносит:

— Надя…

И опять молчание.

— Ну что? Не знаешь, как зовут? Что ж мы будем за километр разговаривать — садись поближе. Я тебя все время вспоминала. Думала: приедешь — наговоримся. А сошлись, ты только «Надя, Надя», а дальше ничего не понятно. Или тебе со мной говорить не о чем. А письма длинные пишешь… Я так ругала тебя, что рано родилась. Мне уже двадцать пять, а тебе только семнадцать… Пошли грести, а то нас потеряли…

Когда он уезжал учиться, Надя ушла вперед по дороге, спряталась за фермой среди засохших красноватых сосенок и ждала, смотрела, как машина проходит мимо…

Она хотела выбежать на дорогу, побежать изо всех сил за машиной, что-нибудь закричать ему. Но ни шагнуть, ни крикнуть, ни заплакать она не могла…

А он хотел остановить машину, соскочить, вернуться…

С ним нередко бывало: он знал, например, что для него интересно и важно, но сказать об этом открыто не мог, не хватало смелости, что ли. Почти всегда ему казалось, будто он в чем-то виноват, и он останавливался или отступал там, где его сверстники шли, не задумываясь.

Он уверял, что стоптанный каблук меняет у него походку и влияет на характер, что стыдно проситься с урока в уборную, что-нибудь жевать в классе или в коридоре.

— Старков, это правда, — спросил его однажды директор, — что ты пишешь письма женщине с ребенком?

— Правда, — сразу же упал духом Старков, считая себя исключенным из школы.

— …Запомни, Старков, — говорил директор, обнажая золотые зубы и вытирая платком белый высокий лоб, — запомни: до получения аттестата зрелости осталось не так уж много времени, и ты, видимо, его не получишь.

— Я ничего плохого не делаю…

— Ты позоришь школу.

— Но… Михаил Борисович…

— Никаких «но». Выбирай одно из двух: или учебу, или… Все понял?

Старков хотел сказать «нет», споткнулся на этом слове, на первой же букве и не очень четко выговорил:

— Все.

Больше директор ничего не говорил Старкову, но и не отпускал. Он сидел за столом, застланным красной материей, листал журналы успеваемости и, кажется, совсем забыл о присутствии Старкова.

Старков редко бывал в кабинете директора. Даже табличка на двери со словом «Директор» внушала невольное уважение и страх. Во время перемены, пробегая мимо директорского кабинета, Старков замедлял бег, говорил или кричал вполголоса, так, чтобы его голос нельзя было отличить и узнать. И сейчас, дожидаясь разрешения директора идти на урок, Старков, разглядывая новый глобус, стоявший на окне рядом с графином, длинный ряд стульев, стены с портретами, почувствовал себя так, будто был только что после болезни. От сознания своей никчемности среди этой чистоты, света и строгой торжественности он готов был провалиться, только бы не стоять здесь и не терпеть на себе взгляды заходивших учителей…

Поля раздвинули лес, посветлело, до Мостовки оставалось километра два. Николаю Семеновичу хотелось вспомнить что-нибудь веселое. Он пошел быстрее.

«А зачем я иду? Простофиля, из детского возраста давно вышел, а взрослым не стал».

Стоял на краю огромного поля пшеницы, разглядывал ходившее волнами хлебное поле. Сорвал несколько колосьев, растер их, провеял на ладонях и не спеша разжевывал: зерна были мягкими и вкусными. Думал: «Что, если бы я тогда женился? Мог бы жить здесь, ходить по этим дорогам, растить детей… Был бы учителем в деревенской школе…»