Светлана Кузнецова: Анатомия Луны [litres]

– Пристегнись, Ло, Христа ради! – это последнее, что я слышу. Я не успеваю. Он уже резко выкручивает руль. В ту же секунду «кадиллак» врезается в наш кузов. Вылетают стекла. Черные клочья брезента и железа. Мир вдребезги. Нас крутит на присыпанном снежной мразью адовом катке, несет на пирс, а оттуда – на ледяные торосы речного льда. Господь на миг выключает силу земной гравитации. Этот миг странен, быстр, неуловим, как сновидение. От удара распахивается дверь, и я взмываю куда -то вместе с дождем осколков. А в следующий миг уже лежу на ледяном панцире реки. Этот беспощадный колючий панцирь разодрал в клочья кожу на моих ладонях. Я вижу, как лед трещит под искореженным железом. Секунда, вторая – и пикап погружается в темную полынью. А с ним он – лоб на руле, голова в крови. Вся вечность в двух секундах. Эта река – Стикс, без пологих берегов и без дна. Федька, ублюдок мой восхитительный, ты же обещал мне прибрежный песок Индийского океана. Как же так? Да ты негодяй, Федька.

Я бреду вдоль пустынных пирсов. Снежная мразь летит с неба. Куски жженой резины. Гарь. Дымящийся «Кадиллак» – в гармошку. От Хуго осталась кровавая слизь да кишки. Да и я тоже не чувствую ног. А прямо надо мной Луна мелькает в тучах. Серебряная и до того огромная, что без телескопа можно изучать пятна ее кратеров и морей. Око в ночи над пирсами.

Такая беззвездная ночь накануне черного апреля. А где -то на краю планеты, в зоне полупустынь, все полно стрекота, серповидных челюстей, фасетчатых глаз и прозрачных крыльев, цикады выбираются на поверхность. Узконосые лодки выходят в Аравийское море. В антверпенском кабаке у граверной мастерской «Четыре ветра» сидит бородатый Питер Брейгель, смотрит печальными глазами и шепчет: «Иди, Ло, иди».

Да, иду, Питер, иду.

Я придерживаю рукой изодранное платье и иду вдоль вздыбленного, в изломах льдин Стикса. Торосы громоздятся, как скалы. В районе пирсов ни души. Темные глазницы окон. Черный космос не над головой, а вокруг меня. Мерещится, я догоняю кого -то и все не могу догнать. Здесь безвыходно, словно в трупосборниках Эвереста. А на фарватере вдруг вспарывается лед с оглушительным треском. Над рекой грохот, куски льдин яростно трутся друг о друга. Сырая черная весна звенит на все мироздание, грохочет прямо у меня в сердце. Ледоход начинается, а мы ведь, Федька, его так ждали.

Господь, что же ты наделал, равнодушная гнида, тебе бы оторвать яйца. На хрен миру твое семя, из него растет одна только мразь. Ему бы бегать, сверкая узкими пятками, по горячему песку гоанского побережья.

Если не догоню, превращусь в ворчливую каргу в вечно спущенных колготках. Вместо него пройдусь по берегу Индийского океана. Мои следы на песке тут же слижут волны. Мальчик, я переживу тебя лет на шестьдесят. Я их всех, подонков, переживу, мальчик. Буду менять любовников чаще, чем трусы. Напишу еще не одного «Брейгеля» и «Ван Гога». И никогда не смогу забыть твоих губ.

Подожди меня. Немного, по меркам Вселенной. Я догоню, вот увидишь. Не быть мне рыжей, если не догоню. Шепну: «Не обкончай штаны от счастья, ублюдок, я тут». Господь скрутит для нас марсианский косяк поувесистей. В вое апрельского ветра почудится зов карниксов. Ледоход грянет. Поплывем на льдинах Стикса. Ведь Стикс впадает прямо в Море Дождей.