Светлана Кузнецова - Анатомия Луны [litres]

Я кладу кисть на пол. Вытираю пальцы о подол платья. В эту минуту мне на это платье плевать. Ван Сяолун подходит к холсту и долго рассматривает его, а потом хлопает меня по плечу. Он знает: так нужно выражать русским свое душевное расположение.

– Художникам платят за работу, – напоминаю я.

– И сколько ты хочешь?

– Я не хочу денег. Я хочу забрать с собой Мэй.

Ван Сяолун выдвигает ящик стола и достает фотографию. Протягивает мне. На черно -белом снимке Мэй лежит на снегу. Родимое пятно в форме материка Южная Америка. Остекленевшие глаза. Дыра от пули во лбу.

– Можешь забрать с собой эту Мэй. А твоя награда в том, что я отпускаю тебя живой. Тебя и тех русских, с которыми ты пришла.

Я потерянно гляжу на снимок.

– Красивая фотография. Почему она мертвая?

Китайский дьявол смотрит с осуждением. Он разочарован моим любопытством. За такое здесь отрубают конечности. И все же он делает мне последнее одолжение, отвечая:

– Ей не велели приезжать в Китайский район. Она ослушалась.

Мы возвращаемся в Пехотный глубокой ночью.

– Ло, пойдем выпьем с нами, – мрачно говорит Рубанок.

Из хутуна мы привезли лишь черно -белую фотографию мертвой китаянки. Это не доказательство. Слово семерых ублюдков, что после разговора с Аароном знают, как китайский героин попал на русские улицы, могло бы стать доказательством. Но Рубанок угрюм. Он нутром чует – не в этот раз. Зайка все решил. И слово ублюдков тут ничего не изменит.

Я шагаю к Рубанку, чтоб обнять его, и незаметно для остальных шепчу ему на ухо: «Мы с ним свалим отсюда сегодня ночью». В глазах у Рубанка облегчение. Он похлопывает меня по плечу, и вся русская бородатая шобла шагает в чайхану без меня. А я отдаю фото мертвой Мэй Лотреку. Знаю, ему грустно. Теперь уж не отрубить ей пальцы и на левой руке, никак не выразить свою любовь.

Надо торопиться – к пирсам, к Федьке. Я так хочу заглянуть в его желто -карие насмешливые глаза. Я буду гладить его шрам на скуле и расскажу обо всем, что со мной случилось в этот странный день. За губы и чресла этого ублюдка, за его ладони цвета высветленной солнцем вишневой косточки я продала душу дьяволу.

Лотрек увязался за мной – раскачивается маятником на руках, ползет сквозь мартовскую метель. Он рассчитывает угоститься текилой в баре у пирсов. Ведь иногда на молчаливого бармена -абхаза что -то накатывает, и он наливает русскому калеке за счет заведения.

Я не сделала никому зла. Я никого не убила. Я просто писала темперой и маслом. Поэтому я иду под сырым снегом, что тает, едва ложась мне под ноги, и тихо улыбаюсь.

Я не дошла даже до сквера Фукса, не успела свернуть к пирсам. Ревущие байки выкатили из переулка. Четыре байка, пять всадников. Пятый сидел за широкой спиной бородача -латиноса. Рукав бекеши у этого щуплого всадника был заткнут за ремень. Это Хосе, безрукий и плачущий.

Грязные меховые бекеши. Кожаные ножны на ремнях. Они окружают меня прежде, чем я добегаю до подворотни. Там, во дворе -колодце, мне уж не укрыться, не нырнуть за мусорный бак, не забиться в щель. У меня отнимаются ноги, когда бородатый хватает меня за волосы и толкает в снег. Ацетоном пахнет воздух. Ацетоном пахнут мои легкие, печень и селезенка. Я вижу на переднем колесе байка примерзшую сплющенную резиновую жвачку невозможного серого цвета. С меня срывают пальто – обстоятельно и обыденно, со знанием дела. В снег падает конверт с моей индульгенцией. Сальвадорец с вытатуированными на лбу крестами дышит кисло -остро какими -то наполовину переваренными специями и табаком. Их проклятый хриплый испанский. Я понимаю лишь три обращенных ко мне слова – «стой на ногах». Стой на ногах… до тебя наконец доходит шокирующая новость – ты в аду, сукина дочь. Втыкаешь? Прямо во втором кругу, где блудников в кромешной тьме истязают пыльные смерчи. Осмыслить этот ад нельзя. Поверить в него невозможно.

Я вижу край неба цвета нестираной рубахи господа, я пытаюсь набраться мужества, но мужеству неоткуда взяться. Последние робкие его семена выдувает из мира штормовой ветер с залива, ветер вот -вот вспорет полотно реки, сдвинутся островерхие торосы, грянет ледоход. Только бледное, как гнида, ползучее, как вошь, безвольно дрожит в душе. И я, дрожащая срань и рвань, лежу вниз лицом в грязной льдистой мразоте, с разорванным на спине платьем и смиряюсь с адом. Они ржут, а я смиряюсь.