Светлана Кузнецова: Анатомия Луны [litres]

– Я с ними! – Мои попытки прорваться к своим ублюдкам, к бильярдному столу, жалки. Псы меня отодвигают в сторону. Там, у бильярдного стола, идет тяжелый ночной разговор. Разговор восьмерых мужчин.

Узкоглазый фарш со смехом показывает на меня пальцами. Весь этот фарш говорит на мандаринском. Табачный дым змеится. Красные фонари расплываются. Я стою посреди китайской преисподней. А где -то на Говенской стороне Федька толкает свою благословенную тибетскую дурь. В привокзальном ночном кафе в Арле Ван Гогу было не так безысходно, как мне здесь. Вместо тихих и потерянных поглотителей абсента – китайцы с бурыми от виски лицами.

В углу на корточках сидит шлюха, держит узкой ладонью пиалу, ест рис палочками. Я опускаюсь рядом. Разговор с ней не клеится. Китайские шлюхи лишнего не болтают. В их мозгах прошиты лишь заученные монологи, помогающие выклянчить у клиента хоть немного сверх таксы. Очень простые монологи – о том, как один мудила отбил ей почки или как ее насиловали вдесятером. Но эти монологи ни в ком здесь не пробуждают жалости, поэтому большей частью шлюхи молчат и улыбаются.

Я спрашиваю ее про Мэй. Но она ест свой рис и даже не смотрит на меня. Мне это надоедает, и я говорю:

– Я плюну в твой рис, и ты умрешь.

Это поразительным образом действует на шлюху. Мы смотрим друг на друга широко открытыми глазами – секунда предельной искренности между нами. Она тихо говорит:

– Мэй нет. Уходи. – Затем снова берется за палочки и доедает рис, делая вид, что я невидимка.

И впрямь, что я делаю здесь? Эти гнойно -зеленые диваны и красные фонари в табачном дыму, эта узкоглазая пьянь – наркотический бед -трип в привокзальном ночном аду Ван Гога; вот -вот ударят в колокол, и отсюда отбудет поезд в нижний ярус преисподней. Бежать нужно, вот что. Пусть ублюдки сами разбираются между собой. А я найду Федьку, и мы свалим подальше, на берег Индийского океана. У меня за пазухой индульгенция, а в шаль завернут рулон холста и краски – что еще нужно?

И колокол бьет – ко мне и подходит один из псов в черной шляпе. Берет за руку и тащит за собой – к лестничному пролету. Его ладонь обхватывает мое запястье, как стальной обруч, – не вырваться. Я успеваю оглянуться на Рубанка. А он, сволочь, кивает мне: так надо, Ло.

Китаец ведет меня по темному коридору – так вот он какой, нижний ярус китайской преисподней – пустой и гулкий. Эхо шагов вызывает у меня содрогание. Молча открывает дверь, молча заталкивает в каморку, имеющую вид кабинета, и уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь.

На меня смотрит дуло ручного пулемета. Пулемет установлен на письменном столе. В этой каморке голая лампочка под потолком, фотографии в дубовых рамах на стенах и китаец за столом. Он очищает перочинным ножичком яблоко от кожуры. Китаец до того стар, что вместо волос на подбородке и голове у него клочки мха цвета семянок одуванчика, а щеки такие впалые, словно господь, мастеря его в спешке, натянул желтую сморщенную кожу ему прямо на череп, забыв и про мышцы, и про жировую клетчатку. На нем потрепанный серый френч – видно, времен его молодости. Слишком широкий ему в плечах, зато с начищенными медными пуговицами. Китайский иссыхающий старец. Может быть, он болен язвенной болезнью или даже раком кишечника. А может, он просто героинщик.

Этот старый китайский дьявол, запершийся в борделе с ручным пулеметом и очищающий яблоко перочинным ножом, тих и странен. Но куда страннее монохромные снимки в дубовых рамах на стенах его каморки. Очень старые, очень тусклые фотографии – портреты европейских женщин, детей и мужчин в одежде Викторианской эпохи. Все созданы с применением мокрого коллоидного процесса: свет, серебро, негатив, проступающий на стеклянных пластинках, – старинная техника, заменившая в 1850 -х дагеротипию. Такие снимки сегодня стоят денег, и немалых. Что -то не так с этими фотографиями, они мучительно не дают мне покоя. Но я понять не могу, что.

Дьявол -китаец кладет яблоко и перочинный нож на стол и говорит:

– Мне сказали, ты жила с художником Гробиным. Передай ему: Ван Сяолун из Китайского района все еще ждет, когда же Гробин напишет его портрет.

Так вон он какой, Ван Сяолун Петрович. Про него я слышала немногое. Только то, что лет десять назад ему пулей пробило легкое, и с тех пор этот Петрович верит, что он мертвец, – бродит по Китайскому району, подпитываясь силой, данной ему духами. Теми самыми, что обитают в китайском подземном городе мертвых Юду. Вроде как труп на батарейках.