Wind-n-Rain - Костолом

— Я утром заехал проверить, как он, а он…

Рослый парень беседует в углу с Николаичем — должно быть, один из старших братьев. Сам Николаич понятливо кивает, не замечая старую знакомую.

— Тащите носилки. Родителям уже позвонили? Это формальность, но понадобится опознание. Валера, мать твою, возьми это на себя! — отделавшись от растерянного парня, Николаич орёт подчинённому, высунувшись во двор через открытую дверь.

«До следующего не доживёт».

На столе у изголовья кровати убитой мечтой покоятся так и не очищенные от прозрачной заводской плёнки детали муравьиной фермы.

Она выскакивает во двор, скользит по затоптанной чужаками до блеска дорожке. Собака увязывается следом — не лает, боясь навлечь на себя беду, но и не отстаёт. В проёме калитки Ксения сталкивается с Валерой — задевает его плечом, а тот, не обратив внимания, спешит в дом — к начальнику, ждущему исполнения приказа. Собаку не замечает — чуть не спотыкается о неё, в последний момент отводя занесённую над замешкавшимся животным ногу, и перепуганная псинка вылетает со двора, прошмыгнув в зазор захлопывающейся за гостьей калитки.

Погоня длилась до середины поля, пока выбившаяся из сил собака наконец не поняла, что с собой её не возьмут. Лишившись хозяина, она инстинктивно ищет нового, а Ксения, выбившаяся из сил не меньше, всё бежит, не решаясь даже сбавить шаг — никто не давал ей права дразнить потерянное животное надеждой. Проводив сколько хватило сил, собака остаётся у обочины, продолжая вилять хвостом вслед исчезающей вдали гостье. Возвращаться домой псинка не спешит.

Наконец новиковские поля позади. Лёгкие рвёт, воздух бурлит, пузырится в них, и они будто варятся, как медузы в кипятке. Сердца Ксюха не чувствует — наверное потеряла его по дороге или оставила там, откуда сбежала. А ладони колются, чешутся, как бывает зимой, в мороз, под грубыми шерстяными варежками, что от игры в снежки сперва промокли, а после — промёрзли… Только вот август сейчас. Роза говорит, левая чешется к потере, правая — к приобретению. Что ж, с потерей определились, пора бы и спросить по счетам — только вот с кого? И Ксюха берёт направление к дому, что принимал её ночью. Там её выслушали и обманули. Потому что Костолом был прав — Мише не выжить, он видел его смерть, и видел так близко — должно быть, лицом к лицу. И ничего ей не сказал, лишив возможности попрощаться… Кого она обманывает — саму себя? Прощаться было бы слишком страшно, но Костолом лишил её возможности подготовиться. Что бы там ни говорили, а подготовиться к смерти можно — к своей-то уж точно, а к чужой — и подавно. Ксюха сжала бы ладони в кулаки, до того она зла, но не получается — те остыли, пронзённые призрачными иголками, и совсем не слушаются. Слабость ползёт от них, как невидимая ледяная гангрена, стремясь подчинить себе всё тело, сожрать… А Ксения всё бежит, чувствуя, как холодеет в груди, и осколки уже сковавшего грудную клетку паралича ныне жестокими льдинками впиваются в мягкий живот, застревают под острыми лопатками. Слабость доползает до ног — стреляет через бёдра прямо по коленным чашечкам и, почти их подкосив, завершает своё дело, пристёгивая стопы к земле. Не может Ксения бежать дальше. Чувствует себя ещё живой бабочкой на острие иголки, которую неведомый коллекционер уже подносит к натянутому на рамку полотну, чтобы оставить там, закрыв стеклом, как саркофагом. Она оседает на дорогу, бессильно оглядываясь: вокруг степь — дикая, незасеянная. Слева в горизонт врезаются крайние ряды частносектроного новостроя — до нечёткой, изменчивой границы Алиевки рукой подать. Впереди — утекающая вдаль безлюдная дорога, на обочине которой, где-то там, вдали от крытых пёстрой черепицей разномастных владений, налепленных на карту посёлка теснее, чем вешенки на трухлявый пень, стоит одинокий дом — большой и такой странный, под стать хозяину. Ксения спешит туда, не желая задерживаться там надолго: ей просто очень надо спросить, надо знать — почему он всё видел и ничего ей не сказал? Она обнимает себя за плечи, отмечая, что льдинки потихоньку тают, телу возвращается тепло, коже — чувствительность, а рукам и ногам — подвижность. Она смыкает веки, и перед ними проносятся кадры кошмарной документалки: машина скорой у дома, распахнутая настежь дверь, незнакомцы везде, а на кровати — тело, накрытое простынёй. И собака, бегущая следом. Ксения закрывает лицо ладонями, растирая налипшую на них дорожную грязь по мокрой коже. Рыдает скоро и суматошно — будто для галочки, чтоб вместе с горячими слезами выплюнуть из себя всё лишнее. Оправившись, обтирает липкие руки о неуместно красочный топ и решает продолжить путь. Становится легче — легко до пустоты.