Инга Кузнецова - Промежуток

– Не, не испугались. Просто оказались на ее стороне. Солидарность собачья, бля.

– Совесть потеряли. Кормишь, кормишь…

– Да, собака очень странная.

– И это еще не все. Ты видел, птица вылетела? Маленькая такая.

– Откуда?

– Да из нее. Из девки.

– Что ты несешь?

– Ты что, не знаешь, что так бывает?

С мертвыми?

– В древности считали, что это душа.

– Да ну!

– Ерунда все это.

– Вот старье какое-то, точно. Откуда ты это вычитал?

– Ребят, будем материалистами. Бежала девка, птичка сидела в кустах. Девка упала, а птичка взлетела. Совпадение.

– Да, все просто.

– И все же тут что-то не так.

– Мне тоже показалось… впрочем, не очень видно было.

– Что? Тебе тоже показалось? Ты про синхрон?

– Ну да. Они потом так параллельно двигались – птица и собака. Точно сговорились.

– Ну, в природе такое бывает… это… как его… симби… симби…

– Оз. Симбиоз.

– Точно!

– Да нет, ребята. Там что-то еще другое было. Почему собаки не пошли туда?

– А хрен их знает. Голодные. Устали.

– А мы что, разве нет?

– Ну и поехали обратно.

– А что доложим? Что девка умерла?

– Лучше скажем: не нашли. Не обнаружена.

– Исчезла.

– Объявят в розыск.

– Да кому она нужна! Мало ли людей пропадает.

– Ладно, замяли.

– И чтобы никому. Вы поняли, да?

– Никому.

– Ну еще бы.

– Только рапорт ты сам напиши. А мы что – мы могила. Мы – никому.

Когда меня вызвали в Башню на совещание с Ушаковым, я, разумеется, был готов к тому, что разговор пойдет об отечественной культуре и ее влиянии на граждан нашего государства. Об ответственности творцов культуры перед народом. О миссии литературы. О противостоянии прозы и поэзии, которое уже (пожалуй, что и к счастью) разрешилось в пользу первой. И я был рад, что уже начал писать документальную книгу об этом историческом противостоянии (я надеялся, что мне удастся ненавязчиво упомянуть об этом). Разумеется, я понимал, что Павел Сергеевич коснется самых актуальных вопросов и, возможно, упомянет и покойного Ветлугина, похороны которого только что прошли – масштабно, при скоплении представителей так называемой творческой интеллигенции.

Я тоже был на тех похоронах и даже произнес небольшую речь, приличествующую моменту. Закрытая крышка гроба, отсутствие самых близких учеников (а родственников у него, кажется, уже не осталось), скукоженный характер прощания и полицейское оцепление – многое смущало в этих похоронах. И я понимал, что, может быть, Павел Сергеевич, курирующий весь литературный сектор, захочет знать, какие настроения бродят среди тех, кто были там. Я хорошо подготовился (у меня есть небольшой штат собственных информаторов из числа студентов – за радивость им обещаны «автоматы» по истории новейшей русской литературы, которую я имею честь преподавать в ведущем университете страны). Но к такому разговору, который состоялся вчера, я оказался совершенно не готов и в первый момент растерялся от доверенной мне государственной тайны. Боюсь, что мне не удалось показать себя с лучшей стороны, о чем я сейчас жалею.

На секунду я потерял самообладание и даже, кажется, воскликнул что-то вроде «черт побери». Я воскликнул «черт побери»! Павел Сергеич только поднял бровь.

Да, я смутно догадывался о чем-то таком, но реальность оказалась еще фантастичней. Павел Сергеевич и вызывал меня для того, чтобы сообщить, что похороны Ветлугина были масштабной инсценировкой, продуманным экспериментом, обнаруживающим поклонников его стихов и любителей запрещенной поэзии вообще. Сам Ветлугин, оказывается, пока просто был взят под стражу и ждал своей участи в одной из верхних камер Башни (я, кажется, невольно взглянул на потолок, чем заставил Павла Сергеевича усмехнуться). Ушаков поделился частью правительственного плана относительно «последнего поэта».

Мне, как его старинному приятелю, в нем тоже отводилась своя – правда, довольно скромная – роль. Я почувствовал себя польщенным – и одновременно раздосадованным. Этот клоун Ветлугин оказался необходим президенту для решения уникальной задачи! Он, а не я!

Мои существенные заслуги перед культурой страны почему-то не работали…

Именно Ветлугину, и никому иному, по желанию высшего руководства предстояло работать над обновленной поэзией после ее «обнуления», и это было чудовищной несправедливостью по отношению ко всем остальным. Для эффективности этой будущей секретной и анонимной работы непосредственно на нашего президента удобней было объявить его мертвым. Это был поистине остроумный способ превратить известного автора в особого литературного негра.