Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

Поэтому в стихах Ахмадулиной куда меньше, чем у ее коллег по эстраде шестидесятых, а в поздних и вообще нет чистой публицистики, формулировок прогрессивных идей и социально актуальных мыслей, то есть того, что собственно к поэзии не имеет отношения. И всегда есть попытка нащупать нечто, что прозой не пересказать, что не есть «переводы готовых смыслов» (Мандельштам), а значит, антипоэзия.

Если уж я вспомнил Мандельштама, то скажу, что, по-моему, сближает с ним позднюю Ахмадулину: она тоже мыслит «упущенными звеньями», не утруждая себя объяснениями очевидного для нее. Наверно, это затрудняет ее общение с читателями, но не с музой. Да при нынешних-то тиражах думать о массовом читателе и вовсе, наверно, глупо. А Белла Ахатовна всегда была чрезвычайно умна.

И от своих товарищей-шестидесятников она никогда не открещивалась, быть может, иногда отходила чуть в сторону, так что, перечисляя знаменитую обойму, упускали чаще всего именно ее имя. Но сама Ахмадулина свое отношение к ним сформулировала раз и навсегда:

Поймал себя на мысли, что завидую поколению Евтушенко – Вознесенского: у нашего поколения и последующих такой своей Беллы нет.

Ее «лицо» до последних дней продолжало на нее и ее «искусство» точно так же «работать», как это было в ранней молодости. С ней не произошло таких разительных перемен, в том числе и «имиджевых», как, например, с Ахматовой. И ее творчество не делится на раннее и позднее, как у Цветаевой. И за семьдесят она оставалась все той же Беллой, и при разговоре с ней отчество то и дело хотелось упустить, а она никогда не обижалась на эти упущения. Понятное дело, у поэта прежде всего должно быть имя, а уж у кого-кого оно есть…

P. S. Всякий раз, когда я ей звонил, понимал что все свои дела надо отложить на полчаса или минут на сорок пять. Но завороженно слушал ее щебетанье о птичках или о «типчиках», как и ее стихи.

Россия поэтами богата, как полезными ископаемыми. Но по-настоящему всенародной любви удостоились, кажется, только трое: Пушкин, Есенин и Высоцкий.

О том, что было бы, если б «первая любовь России» Пушкин дожил до старости, написано немало – и в прозе, и в стихах. А давайте представим, что Высоцкий прожил с нами все перестроечно-реформенные и «суверенные» годы. Что бы он делал, писал, как реагировал на события этих лет?

…Мне кажется, я даже слышу его песню о китенке, застрявшем в арктических льдах, на помощь которому отправился советский ледокол в горбачевские восьмидесятые. Это был первый бескорыстно-гуманный поступок «империи зла» (его заметил писатель Анатолий Королев и описал в своем «Эроне»)! И, несомненно, он бы тронул Владимира Семеновича. Как не мог его оставить равнодушным демонтаж Берлинской стены – он был бы в это время там, в Берлине, и пел на этих развалинах, с которых началось строительство новой Европы – без границ и нейтральных полос, где «цветы необычайной красоты»! Вообще перестройку Высоцкий активно бы принял, а вот про сухой закон обязательно написал бы очень смешную песенку, в которой мог блестяще продолжиться его зощенковский диалог Вани и Зины.

Но еще раньше он написал бы цикл «афганских» песен, одна из которых называлась бы «Груз 200». И когда с этими его песнями возвращались бы наши солдаты из Афгана, из окон домов в каждом городе и селе звучала новая запись Высоцкого про конец этой бессмысленной и жестокой войны.

Ну и никуда в перестройку Владимир Семенович не делся бы – стал, как Сахаров, Евтушенко, Щекочихин, народным депутатом. Ну а там, конечно, вошел бы в Межрегиональную группу и – что, тоже продвигал Ельцина? Боюсь, да. Брезгливостью к партийно-комсомольским деятелям Высоцкий не отличался. И даже в баньках с ними по-черному парился.

Знаю на примере его последних гастролей, которые случились в мой родной Ижевск. Он предпочел пойти в баньку с комсомольчиками, а я на это время (и он согласился) приглашал его выступить в городской литстудии.