Александр Оберемок - Сухая ветка

Я вечером к ней, а она и на порог не пустила. Ну тут и меня гордость взяла. Взял я Машку под руку и пошёл по всей деревне.

Так и пошло. В июне уже и свадьбу сыграли. И ведь понимал, что не жить мне без Дуси моей, и всё равно сам в петлю лез. Как будто бы опоили чем. Через день-другой опомнился, сижу и думаю — что же я творю, господи… Это же моя жизнь, и жить её мне. Как я жалел тогда, что мне и поговорить не с кем — мои-то родители померли давно, меня бабка воспитывала.

И стал я жить в Осиновке примаком. Мужики ещё со свадьбы не протрезвели, а тут война. Простился я с молодой женой и пошёл на фронт. Про войну тебе рассказывать не буду — всяко там бывало. Крови с говном насмотрелся… Один раз в окружение попал. Мало нас оставалось, погибали мы. Спасибо, наши подоспели вовремя… Да и не о том мой рассказ.

Повезло мне, остался живой. Когда уже добивали фрицев, получил я боевое задание. Ну боевое — не боевое, а нашему лейтенанту поручили важные документы в Москву доставить. А я с ним вроде ординарца. Он парень молоденький, совсем пацан, лет двадцать, только курсы лейтенантов окончил. Хоть и мне-то всего двадцать два, но я всю войну прошёл, а там считай год за пять. А он — из новоприбывших. Вот и спешил он домой, в столицу, да так, что явились мы в престольную на сутки раньше положенного. Привёл он меня к себе домой, а там семья интеллигентная, всё чин чинарём. За стол усадили, да всё на салфеточках. Посмотрел я, как мать с сёстрами нашего лейтенанта обнимают, да и говорю ему: так и так, товарищ лейтенант, я ведь перед самой войной женился. И, говорю, чёрт-дьявол, отпустите на сутки, с женой повидаться. Она писала, что тяжело ей, родители её в оккупацию померли. Сутки у нас в запасе, да ещё двое суток на Москву отпущены. А я туда-назад, а на третий день буду как штык. А он, пацан зелёный, разомлел в сестринских объятьях и машет рукой — мол, езжай. Не понимал он по молодости и глупости своей, что нельзя было меня отпускать.

И полетел я на попутках в Осиновку. Лечу, радостный до невозможности. Солдат-победитель едет с фронта, не хухры-мухры! И пусть война ещё не кончилась, так уже почти добили немца!

И прилетел под вечер… Вбегаю в хату, а моя благоверная Марья Семёновна с мужиком в нашей супружеской кровати. Самый разгар у них, значит. Белобилетчик, крыса тыловая, учителем из области прислали. Это я потом узнал. А тогда…

Затмение на меня нашло. Своё оружие я сдал, но трофейный неучтённый вальтер у меня имелся. Вытащил я эту немецкую пукалку и отправил на тот свет и жену неверную, и хахаля её. Вышел на свет божий, тишина вокруг, даже собаки не лают. Сел на крыльцо, за голову взялся. А тут думай, не думай, а одно впереди — сдаваться надо. Взял я вещмешок и пошёл через лес в Мохово. Зашёл на кладбище, родителям и бабке в пояс поклонился, повернулся, а к утру и до райцентра добрёл. Пришёл в военкомат и говорю, так мол и так, порешил я жену свою и любовника её. Вот он я, вяжите. И вальтер на стол положил. Ну тут засуетились все, забегали. Капитан там один был, без руки. Говорит, что же ты, солдат, натворил-то, всю войну прошёл, немец тебя не убил, а тут по дурости своей… Что я ему мог ответить?

Повезли меня в область, потом в Москву. Дезертирство хотели впаять, плюс двойное убийство. Расстрел мне грозил. Но тут солдатский бог, видимо, сжалился надо мной. Учли боевые заслуги, словом дали мне десять лет лагерей только за убийство. И валил я лес под Омском восемь лет аж до самой смерти отца народов. Тяжело было. Ноги отморозил, вот, до сих пор с ними мучаюсь. Но я всегда помнил, что попал туда за дело, потому и наказание перенёс с терпением. Потом ворошиловская амнистия была, которую позже бериевской назвали, но я под неё не попал — таких не отпускали. Правда, поближе к дому переслали, последние два года считай на родине отбывал.

В пятьдесят пятом вернулся в Мохово. Подлатал хатку и пошёл в осиновский колхоз устраиваться. Почти вся Осиновка сбежалась на меня посмотреть. Большинство-то злобно зыркали. Поговорить и расспросить никто не подошёл. Появилась и Дуся. Четырнадцать лет мы с ней не виделись. Худая совсем, но всё такая же красивая. Ничего не сказала мне, поздоровалась только. Но в глаза друг другу мы посмотрели и объяснились без слов. В тот же день вечером она пришла ко мне в Мохово с узелком и говорит:

— Паша, а я тут жить к тебе собралась. Аль прогонишь?

— Нет, Дуся, — говорю, — не прогоню.

Рассказала она мне тогда, как у неё жизнь сложилась. Когда Осиновка под оккупацией была, многих из молодёжи в Германию угоняли. Взяли и Дусю. Посадили их на подводы и повезли в райцентр. Только выехали из села, Дуська с подводы шасть — и в лес бежать. Их полицаи везли, дали из шмайсера очередь над головой — так, попугать девчонку. Дуся в лес убежала, да там и затаилась. Вернулась ночью домой. Поначалу пряталась, а потом смотрит — не берут больше никого. А вскорости погнали наши немцев на запад, освободили Осиновку. А тут объявили ударные стройки, стали народ собирать. И повезли Дусю на комсомольскую стройку, на Урал. Жили в бараках, питались пустой баландой. Работали по двенадцать, а то и по пятнадцать часов в сутки. Частенько в цехах ночевали, в кочегарках, потому как в бараке околеть можно было. Ходили во рванье, донашивали то, что с собой было. Кто хорошо работал, тому поощрение выпадало — чаще тарелка супа да каша…