Йоханнес Зиммель - Мечтай о невозможном

«Она всегда говорила мне «дорогой мой» или «самый дорогой», — думал Фабер, — или «любимый». Что за связь была между нами…»

— Well, итак я, уже переодетая, подхожу к нему с надеждой на одобрение, но он отворачивается от меня, чтобы через мгновение снова повернуться. Сразу он меня просто не узнал. Потом он поднимает меня вверх и кружится от радости. Я была так горда, как будто получила «Оскара». А потом пошли съемки. Я думаю, это была моя лучшая работа. Орсон играл инспектора уголовного розыска, который в конце, преданный своим другом, утопился. Но я думаю, что его герой задолго до этого предал свою профессию. Он убил человека, лгал, занимался вымогательством, и при этом этот Квинлан — я до сих пор помню даже имя этого инспектора — разбивает сердце, так играет его Орсон. Он приходит ко мне, содержательнице публичного дома, которая умеет гадать по руке. Он протягивает мне свою руку и говорит: «Будущее! Скажи мне о моем будущем!» А я смотрю на него, а не на его руку, и говорю: «У тебя его нет». Он говорит: «Что это значит?» И я говорю: «У тебя нет будущего. Даже самого малого. Все растрачено. It’s all used up». [38] Все растрачено (англ.) И он смотрит на меня и, не говоря ни слова, уходит. God, was he great! [39] Боже, он был бесподобен (англ.) И когда я потом вижу его мертвым в воде, я говорю: «В любом случае он был человек… Однако какая разница, что говорят человеку вслед!» В фильме «Печать зла» все было созвучно нашему прошлому, понимаете, мой дорогой? Это безграничное доверие! Столько лет мы были вместе в его радиопередачах, в турне и в его больших волшебных шоу. Три раза в день он распиливал меня на куски. Ни один человек не может знать, как хорошо мы знали друг друга…

Думая о Марлен, Фабер как наяву слышал ее голос и слова: «Он многому научил меня… и самому важному в любви. Всегда помните об этом, мой друг: вы не можете сделать человека, которого любите, счастливым, даже выполняя все его желания, пока вы сами не будете счастливы».

«У тебя нет будущего. Даже самого малого. Все растрачено». Так сказала Марлен, играя содержательницу публичного дома, Орсону Уиллису, — думал Фабер. И у меня нет больше никаких чувств, даже малой частицы чувства. It’s all used up. Никакого чувства к другому человеку. Значит, и к Мире, бедной, доброй, замечательной Мире. Я любил ее. Определенно любовь была. А теперь? Ничего.

С Натали я хотел вместе состариться. С тех пор как она умерла, я часто размышлял: существует ли такая любовь, совершенно особая форма любви между старым мужчиной и старой женщиной. Я думал, как это должно быть чудесно, если это возможно. Я даже думал о таком отношении к Мире. Но для этого мне нужны были чувства. А их у меня больше не было. У меня было чувство ответственности за Миру и Горана. Поэтому я здесь. Нет, — думал он, — хуже! Это не ответственность, это жалость. Я чувствую к Мире только жалость. «Вы не можете сделать человека, которого вы любите, счастливым, даже выполняя все его желания, пока вы сами не будете счастливы».

Я несчастлив уже много лет, и моей любви к Мире уже давно больше нет. Что я могу сделать? Beware of pity! Берегись жалости!»

И он снова подумал о Марлен.

«Она рассказывала мне об этом английском фильме, в котором ее подруга Лилли Палмер, еще совсем молодая, играла главную роль. Это было уже в эмиграции. «Beware of pity!» [40] Берегись жалости! (фр.) Мне снова послышался голос Марлен: «Это была экранизация единственного завершенного романа Стефана Цвейга, мой дорогой. Вы знаете его под немецким названием «Нетерпение сердца». Цвейг пишет о двояком сострадании: об истинном, которое твердо, терпеливо, участливо и готово все выдержать, и о фальшивом, которое есть не что иное, как нетерпение сердца, стремление поскорее освободиться от мучительного потрясения чужим горем. Забудьте это, мой дорогой, это из другого времени. Сегодня мы все должны иметь сострадание друг к другу, настоящее сострадание, но мы его не имеем…»

Это и есть фальшивое сострадание — то, что я чувствую к Мире, — подумал он, — теперь мне стало ясно, только нетерпение сердца, а не настоящее сострадание, которое испытывает доктор Белл к своим больным детям: твердое, терпеливое, готовое все выдержать.

Вчера, — размышлял Фабер, — когда я сидел у изголовья Горана, вошел Белл, переживавший смерть Стефана, и долго сидел совершенно подавленный, уставившись в пол. «Смерть каждого ребенка — ужасная катастрофа», — сказал он тогда. А я подумал: «Этот худой измученный врач за несколько часов научил меня простой истине, что жизнь и умение сострадать тесно связаны».